Фаина Гримберг - Семь песен русского чужеземца. Афанасий Никитин

— Она купалась в молоке ослиц ежеутренне!

— В молоке верблюдиц!

— Да нет же! В крови новорождённых ягнят она купалась каждое утро!

— Женщины прятали детей; толковали, будто она не прочь и в крови младенцев искупаться!

— А казнили её на серебряном помосте!

— На золотом!

— А когда раздевали её, рубины сыпались истинным дождём!..

«Знали бы вы! — думалось Офонасу-Юсуфу. — Знали бы вы, видели бы вы то, что довелось мне видеть. Видели бы вы, как плясала Дария-биби, слышали бы вы, как она пела! А видели бы вы её свадьбу! А как она стояла на дороге перед Мубараком, какое было её лицо, какие глаза, умные, живые... Эх, ничего не видели вы! Толкуете да перетолковываете враки, а правды и не видели!..»

Эх! как мог бы Офонас рассказать им всем свою правду! Только не сделалась бы и она ложью, облачившись в слова! Может, оно и хорошо, и ладно, что существует, живёт его правда лишь в очах его памяти...

Пришла пора дождей. По кровле постоялого двора барабанят, стучат непрерывные капли тяжёлые. Офонас-Юсуф сидел со своими приятелями-хундустанцами, торговцами из сословия вайшиев. Это были истинные хундустанцы, язычнйки. Они говорили Офонасу о своём Шиве почитаемом и о жене Шивы, о Парвати. Один из купцов говорил:

— Я вижу Бога во всём; и потому я не вижу разницы между индусом и тюрком. Оба имеют одинаковую душу, тело, глаза, нос; оба — творение Господа. Оба слушают ушами, ощущают вкус языком, оба испытывают голод и озарены разумом; одно и то же нравится и не нравится обоим, и оба одинаково чувствуют боль и радость...

Офонас, пожалуй, не мог бы этого понять. Его учили в монастыре иначе; говорили, что верна лишь православная вера, а самая верная православная вера — на Руси! Во все эти толки о равенстве Офонас не верил. А так, порою и верил; отчего бы и не поверовать недолгое время... А чтобы долго веровать — нет, не верил!..

Эх, зарядили дожди! А ещё недавно совсем идёшь на гулянье, возьмёшь какую подешевле танцовщицу; принесёшь ей дюжину лепёшек, а то пол сотни плодов манго по две аны за сотню, а то бархатные туфли, а то кисеи отрез. В лавке винной купишь хмельного, и тоже дешёвого, пальмового вина купишь. А там уж всё равно! Шатаешься по базару с какими-то парнями в тюрбанах и с цветочными ожерельями на шеях. Глядь! А танцовщицы и нет. Всей гурьбой идут к дому, где танцовщица нанимает комнатку за две рупии в месяц. Крики, брань, камни кидают в стену дома. А танцовщица запёрлась; поди знай — с кем! Тут кто-то закричит:

— Стража! Стража!..

Всё бегом! Очень даже весело. Может, и не по возрасту Офонасову такое веселье, но ведь никого теперь над ним нет, никто не повелевает ему. А хорошо, а ладно!..

А зарядили дожди. Сидишь под кровлей. Но вот сегодня купцы привели танцовщиц и певицу Бега-джан, толстую, с лицом тёмным, круглым, лоснистым, и глаза её чёрные округлые, будто лоснятся. Но как играет на тамбуре, как поёт!..

— Поедем на озеро! — говорит Бега-джан.

Офонас не поехал бы, пожалуй; но все повскакали, хотят ехать. Не сидеть же одному!

В повозку погрузили посуду, две палатки разобранные.

Поехали в повозке, запряжённой быками. Повозка въехала на мост. Бега-джан завела песню, все подхватили, и мужчины и женщины. Офонас подтягивает тихонько:

Песня наполнила сердце весельем и горечью. Губы растянуты в улыбке, а глаза набухли слезами. Хочется петь, а песня зачем-то кончилась так быстро. Все хватаются за руки, мужчины и женщины, сплетаются пальцами рук, раскачиваются из стороны в сторону и поют:

Пальцы правой руки Офонасовой сжимают руку тёмную Бега-джан, её круглые короткие пальцы, лоснистые и тёплые; а пальцы левой руки Офонаса зажаты в пальцах руки Гаухара. Офонас качает головой и раскачивается из стороны в сторону... Отчего-то могут вызвать боль и радость самые простые слова песни. А попробуй переложи эти слова на какой чужой язык, и не будет уже и ни слёз, ни улыбки радостной. Отчего-то одни слова в одном языке вызывают слёзы и радость, а в другом языке слёзы и радость вызываются совсем иными словами...