Станислав Десятсков: Когда уходит земной полубог

Одно время, когда царевич вместе с Гюйссеном поспешили по зову Петра к осаждённой вдругорядь Нарве, отцу Якову показалось, что отрок совсем вышел из-под его духовной опеки.

Но случилось чудесное избавление от учёного немца! И помог здесь нежданно Ментиков, тоже посчитавший опасным влияние Гюйссена на наследника престола. Светлейший так обставил дело, что учёного барона надолго послали в Германию. И царевич зажил сам по себе на Москве по полной своей воле и желаниям, поскольку батюшка был то в армии, то в Петербурге. За это счастливое время отец Яков не только овладел всеми духовными помыслами раба божьего Алексея, но и стал его «особинным другом». Монах не мешал маленьким слабостям царевича: понежиться поутру в постели (отец-государь сам вставал ни свет ни заря и весь город будил барабаном); пропустить за столом лишнюю чарочку с друзьями; потолковать с божьими странниками или просто помечтать и побездельничать в своём кабинете.

Добрых конфидентов для ближней компании царевича отец Яков подбирал строго: брал юношей из знатных боярских родов — прямых родственников Романовых — Нарышкиных и Лопухиных, Рюриковичей Долгоруких. Все они, как правило, были недовольны возвышением петровских новиков и наплывом немцев, роптали в своём кругу без стеснения, не опасаясь царевича, которого почитали своим, ведая, что Алексей и сам не очень-то жалует отцовские новшества. Правда, шестнадцатилетний Алексей считал, что он сам по себе возненавидел отцовские начинания, но отец Яков только посмеивался над этим, хорошо ведая подобранное им же самим окружение наследника. И главную ненависть к петровским делам внушал он сам, духовный пастырь царевича. Особенно хорошо было говорить с Алексеем в тихой беседе после вечерни, когда душа отрока открывалась миру.

— Батюшка твой всё спешит и торопится, Алёша. И посему учреждения его почитаю поспешными и непрочными. А ты пример бери с деда, Алексей Михайловича. Недаром его Тишайшим прозвали. Глаголет бо летописец: «И бысть сей государь кроток, в делах разсудителен, премудростью и разумом подобен Соломону [4] ...и разумом подобен Соломону. — Имеется в виду Соломон — третий царь Израильско-Иудейского государства (ок. 965 — 928 до н. э.), изображённый в ветхозаветных книгах величайшим мудрецом всех времён; герой многих легенд. . При его же царстве, повелением его, верховные святыя божии церкви украшася предивным благолепием...» А что отец твой сотворил? На посрамление всему православию приказал многие колокола на пушки перелить! А учредив Монастырский приказ, на бедную казну божьих людей свою тяжёлую длань наложил! В иных же городах заставил святую братию на земляных работах беспрестанно трудиться и яко последним колодникам царские бастионы и болверки возводить! Какой укор твоему деду! Должно быть, в гробе своём стонет!

Эти беседы глубоко западали в сердце царевича, потому как он, подобно деду, до слёз любил православную службу с её благолепием, сам тонко разбирался в церковных уставах, многократно перечитывал Библию и Евангелие. Притом для лучшего сравнения молодой царевич читал Библию и на славянском, и на немецком языках и многие места знал наизусть.

Отец Яков как опытный ловец человеческих душ быстро разобрался в характере царевича и умел играть на его слабых и сильных струнах, словно на волшебной арфе. Он давно понял, что мирный, семейный нрав царевича больше сближает его с матерью, нежели с отцом. В отличие от Петра, который уже в пять лет бил в барабан, его сын не любил воинских упражнений, может, и потому, что они силой навязывались ему батюшкой. Алексей неважно стрелял из фузеи и столь неумело бился на шпагах, что приставленный к нему для обучения гвардейский офицер, не выдержав, как-то сердито буркнул Меншикову: царевич-де в воинском деле соплив!

— А зачем царю самому саблей-то махать! — утешал отец Яков плачущего Алексея, которого заявившийся в Москву Пётр самолично оттаскал за волосы по представленному Меншиковым рапорту. — Сядешь на царство, так для войны у тебя воеводы будут! Сумей только самых толковых выбрать, да немцев на верхи не бери!

— Воинские забавы мне и впрямь, отче, ни к чему! Не лежит у меня к ним сердце! — вытирая рукавом слёзы, жаловался царевич. — Да что делать! Батюшка грозился побить, ежели я все воинские артикулы не вызубрю!

Алексей дрожал перед отцом с раннего детства, когда в радужном тереме матушки всё затихало, как перед грозой, стоило застучать на крыльце тяжёлым петровским ботфортам. Разбегались по углам няньки и мамки, прятались в чуланы деды-бахири и калики перехожие, и сама матушка, такая ласковая и приветливая, сразу как-то тускнела, а после ухода отца часто горько плакала. .