Станислав Десятсков - Когда уходит земной полубог

Проклятые колбаски были, должно быть, с чесноком, голова кружилась всё сильнее, и уже в каком-то синем чаду неясно проступало лицо трактирщика, бочки с марсалой, белые руки, тянущиеся из люка, как вдруг кто-то властно взял его за плечо:

— Так вот где тебя, Мина, черти носят!

Мина обернулся и увидел перед собой своего хозяина и учителя, господина персонных дел мастера Никиту Корнева.

— Да я ничего, я только того, поесть, — забормотал Мина, вспомнив, что поутру ушёл из мастерской, так и не выполнив наказ учителя: растереть краски наособицу — для иконы высокого письма, а не для обычного портрета.

Впрочем, господин персонных дел мастер словно впервые увидел голодные глаза своего ученика и, похоже, засовестился: сам он, когда был занят большим заказом, о хлебе насущном и не помышлял, а меж тем в его доме, на кухне, после ухода жены и впрямь хоть шаром покати. От голодухи, пожалуй, и разбежались все ученики, один этот дылда Колокольников и остался! И неожиданно для Мины и для Петерсона, почтительно замершего за стойкой (он-то хорошо ведал, что звание «персонных дел мастер» самим государем приравнено к чину полковника), знаменитый живописец вдруг рассмеялся:

— А ведь ты прав, друже, что в трактир заглянул. Ведь как взяли мы великий заказ преподобного Феодосия, так и впрямь уже неделю как перебиваемся с хлеба на воду!

Обращаясь к трактирщику, властно приказал:

— А ну мечи, Петерсон, на стол всё самое лучшее!

Услужливый Петерсон самолично провёл господина придворного живописца и его ученика в верхние чистые комнаты, и вскоре все лучшие яства с поварни перекочевали на их стол.

— Угощайся, Мина! Новгородский архиерей сегодня поутру воззрел на наши труды праведные и пришёл от них в такое восхищение, что тут же как вице-президент Святейшего Синода повелел немедля рассчитаться с нами честь честью, что и было исполнено! Так что слава отцу Феодосию!

Никита пригубил кружку тёмного рижского пива, закусил ревельской миногой, с какой-то даже нежностью полюбовался, как навалился его ученик на поросёнка с кашей. Вспомнил себя — такого же молодого и беспечного, уминающего за обе щеки в той самой заветной римской траттории у красотки Розы. И выряжен он тогда тоже был, как и Мина, в заношенное платье с чужого плеча, но зато впереди, казалось, открывается целая жизнь! А ныне всё позади: и великая мечта стать российским Тицианом, и погубленная любовь к Мари Голицыной! Да и эта нелепая женитьба спьяну на Лизке Маменс — фрейлинской девке Екатерины Алексеевны. Лестно, вишь, стало — сама императрица сватает! Словно и не ведал, что оная Лизка, почитай, со всеми придворными щёголями амуры крутила! Ну а когда разобрался да выгнал блудницу из дому, так тут же и сел на мель — все заказы от царского двора тотчас отобрали и передали французику Каравакку. Спасибо ещё отцу Феодосию, выручил яко новгородец новгородца, подбросил заказ — обновить иконостас в самом Петропавловском соборе. Впрочем, заказ этот Никита принял не столько из-за тощего кошелька, сколько из-за изголодавшейся от безверия души. Ибо прежней простой веры в себе более не чувствовал, а до новой ещё не дошёл. И когда подновлял иконы, это, как никогда ранее, в себе и открыл. В иконах, подновлённых его рукой, блистала италианская цветистость и нарядность, но веры-то, веры не было, и он сам сей обман ведал. Но шумный и несколько бестолковый отец Феодосий, хотя несколько раз самолично смотрел обновлённый иконостас, фальши сей не чувствовал. Пожалуй, только помощник вице-президента Синода Феофан Прокопович уловил нечто, но промолчал, лукаво улыбнувшись мастеру. Понял, конечно, всё понял великомудрый, потому как и сам учился в римском коллегиуме святого Афанасия и конечно же знал толк в картинах италианского письма. Оттого только заговорщицки приложил палец к губам за спиной отца Феодосия: обманем, мол, дурака!

Но сам-то Никита не мог ответить Прокоповичу тем же знаком, сам-то он и впрямь истово хотел снова по-простому, по-доброму уверовать, но не мог. Господин персонных дел мастер с тоской взглянул в округлое окошко, сделанное под корабельный иллюминатор: сердитый зюйд гнал с моря в Неву морскую воду, срывал черепицу с крыш. Вода в Неве прибывала и прибывала, и все говорили о скором наводнении. Вот так и в его душе всё прибывала тоска. Само собой, сие не могло продолжаться долго и должно было как-то разрешиться по-новому: и в нём самом, и в городе, и в государстве!

И здесь мрачные размышления художника прервал вдруг дробный стук каблуков по витой лестнице. А вслед за тем снизу появился сперва двурогий парик, венчавший маленькую головку, затем шитый золотом кафтан и парчовый камзол, затем штаны из лионского бархата, шёлковые чулки и мужские туфли на красных каблуках, а когда всё это собралось и обернулось к Корневу, из кружевного жабо выглянуло лицо его старинного парижского знакомца Сержа Строганова.