Станислав Десятсков - Когда уходит земной полубог

— Садиться всем без мест!

В этой палате заседала когда-то боярская дума, и обстановку не успели переменить, так что петровские новики усаживались на боярские скамьи. У старых боярских родов веками были здесь свои, записанные за ними места, кои не смели менять и сами цари. Ныне же, когда «садились без мест», сразу вышла полная бестолочь. Шереметевы, Голицыны, Репнины и Долгорукие привычно заняли свои места, новики же разобрались не сразу.

Александр Данилович, к примеру, вознамерился усесться поближе к царевичу, но там уже восседал Толстой, и Пётр только рукой махнул светлейшему: садись, мол, где придётся!

Но ежели царь с высоты своего величия не придавал тому никакого значения, то Александру Даниловичу никак не улыбалось сидеть ниже генерал-прокурора Пашки Ягужинского, и вышла неловкая сутолока. Наконец, после призывов светлейшего, служитель принёс ему простую табуретку и поставил её у подножия царского трона. Александр Данилович тут же преважно уселся и вздохнул с облегчением: хотя и на простом табурете, но всё ближе к царю, чем фельдмаршал Шереметев.

Пётр меж тем нетерпеливо приказал Толстому:

— Начинай!

Старый дипломат не без торжества развернул свиток и по-комариному, тоненьким фальцетом стал читать манифест о многих винах царевича перед Богом, Государем и Отечеством. Читал Пётр Андреевич в италианской театральной манере — высоким штилем, со слезой в голосе и на самых патетических местах замирал, как бы ужасаясь злодеяниям наследника.

По манифесту выходило, что царевич ни к воинским, ни к гражданским делам никакой склонности не являл, но упражнялся непрестанно в обхождении с непотребными и подлыми людьми. Здесь Пётр Андреевич сделал перерыв и сверху воззрился на поникшего у ступенек трона Алексея. Во взоре Толстого светилась при том почти отцовская укоризна, а в голове мелькнуло: надобно со всем тщанием проверить, что за людишки составляли кумпанство царевичу.

Пётр звякнул шпорами кавалерийских ботфорт, и Толстой заспешил дале «сыпать соль на раны» царевича:

— «...Забыв страх и заповеди Божии, которые повелевают послушну быть к простым родителям, а не то что властелинам, заплатил нам, — здесь Пётр Андреевич снова возвысил голос, — неслыханным неблагодарением, ибо вместо того, чтобы к нам ехать, забрал с собою денег и помянутую жёнку, с которою беззаконно свалялся, — многие генералы тут открыто заухмылялись, — уехал и отдался под протекцию цесарскую, объявляя на нас, яко родителя, неправдивую ложь, будто мы его гоним и без причины наследства хотим лишить, и якобы он от нас и в животе своём небезопасен!»

Последние слова манифеста, хотя царь сам и правил его после Шафирова и Толстого, особенно задели Петра: вспомнились голландские и гамбургские газеты, повторяющие клевету царевича о мнимых покушениях в России на его жизнь. Пётр дёрнул щекой и побледнел так сильно, что даже Александр Данилович заёрзал на своём табурете: он-то хорошо ведал, как начинается великий царский гнев. Притихли и остальные члены совета, ведь дале речь пошла о государевых серьёзных делах: просил он цесаря, дабы его не токмо от нас скрыл, но и оборону свою против нас вооружённую рукою дал!» Вельможи молча стали переглядываться друг с другом: манифест-то обвинял царевича в прямой измене Отечеству!

И вдруг тяжёлую тишину прервал, отчаянный крик!

— Прости, батюшка, прости, если можешь! — Царевич, закрыв лицо руками, упал на колени перед ступеньками трона.

— Бог простит, Алёша, Бог всех простит! — Пётр поднял сына с колен и прошествовал с ним в боковую светёлку.

У дверей грозно оглянулся на вельмож и приказал властно:

— Всем ждать!

Ожидание затянулось на несколько часов. Нетерпеливый Меншиков первый не выдержал, встал, но подойти к заветной дверце и прервать долгую беседу отца с сыном он убоялся, так что историки до сих пор не ведают, о чём был тот разговор царя с наследником. Единственное, что услышал светлейший, были грозные слова, брошенные Петром, когда они уже возвращались в залу: «Попомни, Алексей, ежели розыск покажет, что утаено было, лишён будешь жизни!»

«Вот оно как, значит, быть-таки великому розыску...» — мелькнула мыслишка у светлейшего. Он уже слышал, что розыск над царевичем будет поручен Толстому, но и он, Меншиков, не хотел оставаться без дела, «Возьмусь-ка и я за розыск, хотя бы над недругом своим, Сашкой Кикиным, и другими петербургскими конфидентами Алексея. И останусь у царя на виду!» — порешил про себя светлейший, поспешая за Петром, направлявшимся из дворца в Успенский собор. Рядом, чтобы не отставать от батюшки, широко шагал Алексей, далее семенили вельможи.