Николай Задорнов - Война за океан. Том второй

– Прости, мой друг…

Невельской осторожно опустил ее руку и своей мальчишеской походкой быстро подошел к обрыву и снова навел трубу на судно.

– Да, это Шарпер! Как это хорошо! – вдруг пылко воскликнул он, видимо уже воодушевляясь какой-то мыслью. – Он – огонь. Право, жажда жизни в нем неистребима. Он и сейчас, у могилы ребенка, что-то задумал. Как заострились его глаза!

К Шарперу все привыкли на косе. Часто бывая здесь, встречая добрый прием и ласку, свирепый китобой, кажется, и сам подобрел. Он помнит, кому и что надо привезти. Екатерина Ивановна всегда посылает подарки его жене. Как это необыкновенно, посылать в Новый Свет кукол, коврики и безделушки, сделанные гилячками. Геннадий уверяет, что американские индейцы – родня гилякам, по крайней мере орнаменты на одежде у них, оказывается, одинаковы.

Нынче Шарпер раньше обычного явился. Море свободно ото льдов. Еще недавно целые громады двигались вдоль косы, защищая селение от врагов. Теперь лишь кое-где пройдет по морю ледяная глыба, как плавающий остров. Да еще есть льдины, на берегу; в сильный ветер прибой, добегая до них, размывает и разламывает их.

…Вот и маленькая могилка Кати, на самом высоком месте косы, на песке, рядом с могилами матросов, умерших в экспедиции. Белые восьмиконечные кресты окружают детскую могилу, словно старые моряки несут здесь постоянную вахту.

Невельской снял фуражку, он сгорбился, и как-то сразу стало видно, что этому живому и быстрому человеку уже сорок лет и у него горе. Он медленно опустился на колени, тихо и часто покачивая головой.

Невельской поцеловал землю и стал молиться. Она стала рядом. Шумел ветер. Внизу волна с силой ударила в льдину, и брызги долетели на гребень и обдали кресты. Невельской вытер слезы и брызги и поднялся, держа в руках фуражку.

Он был светел, казалось отдохнул и притих, словно встретился с ребенком, как с живым. Он даже улыбнулся отрадно, словно и могила дала ему силы.

Екатерина Ивановна тихо тронула его за руку.

– Мне Ольгу кормить, – застенчиво сказала она.

Невельской закрыл лицо руками. Ему стало жаль и этой могилы, и жены, и себя, и матросов. Он подошел к могиле недавно умершего Конева, стал быстро и виновато креститься: «Прощай, брат Конев, я, верно, бывал зря строг с тобой. Я помню, как ты говорил, что хочешь выписать своих после службы и тут поселиться. А потом и ты отчаялся. Прости, брат».

– Конев шел на шлюпке с Казакевичем и первый увидел Амур! – сказал он, когда отошли от могил. – Потом в такой же тихий день, при таком же накате с моря ходили с Орловым и Позем как раз здесь, выбирая место для зимовья. Не знал он тогда, что его тут ждет…

А парус стал ближе и виден ясней. Шарпер идет тихо, видно убил кита и буксирует к берегу.

За стланцами виднелись на песке бревенчатые домики Петровского, вышка, баркас и вельбот, старый остов «Охотска» и льдина толщиной футов в двадцать, выброшенная на берег со стороны залива Счастья. Тут все по-прежнему. Тишина, гиляки садятся в лодку около амбара. Собаки линяют. Всюду разбросаны нарты. Когда шли мимо стойбища, вышла Лаола.

– Катя, Катя! – приговаривала она ласково и стала гладить Невельскую по плечу. Потом она вынула трубку изо рта и сунула ее в зубы Кате; та затянулась, морща лоб и глядя искоса, как настоящая гилячка.

Невельской спросил Лаолу, где ее муж.

– Пошел рыбу таскать на другую сторону.

– Они здесь не сушат нынче, – сказала Катя, отдавая трубку.

– Если рыжий придет, мы пойдем в лес. Поэтому рыбу сушим в старом стойбище!

Пошли дальше. Геннадий чем-то опять воодушевился. Это написано на лице. Он разговорился сам с собой. Его губы шевелились. Он переживал заново всю сцену встречи с Муравьевым. Ему хотелось бы отвязаться от неприятного осадка, найти хоть просвет, и он заново все перебирал и переговаривал, выискивая повод для надежд.

С женой он говорил спокойно. Его мысли были ясны и планы тоже. Негодование на ошибки Николая Николаевича выражалось не так, как при встрече с ним. Конечно, и он желал победы в Петропавловске, раз туда отправлены войска. Неприятно, что при Муравьеве и его штабе он растерялся. Правда, трудно не растеряться, ведь радость была безгранична, расчувствовался. А потом как обухом по голове. И суетился, и быстро вспыхнул, заволновался, стал спорить нервно, догадываясь, чувствуя, что все рушится. А тут еще Буссэ, его интриганство, ошибка Путятина, все одно к одному. Немудрено! Еще никогда, кажется, так не досадовал и не чертыхался… Неужели его как-то невидимо поставили опять на «свое место», на место служащего и ретивого офицера? Поэтому он и шевелил губами, заново сдержанно доказывая все губернатору.