Артур Конан Дойл - Последняя галера

Это было в весеннее утро за сто сорок шесть лет до Р. X. Облитый опаловым светом северо-африканский берег, его широкая кайма из золотого песка, его зеленый пояс из перистых пальм, его далекие обнаженные горы с красными откосами на заднем плане, — все мерцало, как страна грез. Насколько хватал глаз — Средиземное море тянулось синее, ясное, и только узкая снежно-белая полоска прибоя бежала по его краю. На всем его громадном пространстве не виднелось ничего, кроме одинокой галеры, медленно шедшей от Сицилии к отдаленной гавани Карфагена.

Издали она казалась нарядным и красивым темно-красным судном, с двойным рядом пурпуровых весел, с большим колыхающимся парусом, окрашенным тирским пурпуром, с блестящими медными украшениями на укрепленных бортах. Бронзовый трезубец выдавался спереди; на корме блистало золотое изображение Ваала, божества финикийцев, сынов Ханаана. На единственной высокой мачте развивался карфагенский флаг с тигровыми полосами. Точно какая-то величавая пунцовая птица с золотым клювом, с пурпуровыми крыльями, она плыла по лону вод и с отдаленного берега представлялась воплощением могущества и красоты.

Но подойдите к ней, посмотрите на нее теперь. Что за темные полосы оскверняют ее белую палубу, покрывают ее бронзовые щиты? Почему длинные весла двигаются без ритма, неправильно, судорожно? Почему в некоторых из весельных отверстий их не хватает? Почему одни из них покрыты зазубринами, а другие тянутся сбоку? Почему два зубца бронзового трезубца изогнуты и сломаны? Смотрите даже высокое изображение Ваала избито и обезображено… По всему видно, что это судно перенесло какое-то жестокое испытание, пережило день ужасов, который оставил на нем тяжелые следы.

Теперь взойдите на корабль и присмотритесь к людям, наполняющим галеру. На ней две палубы, спереди и сзади, в открытой средней части судна помещаются двойные скамьи, вверху и внизу гребцы, сидя по двое на каждом весле, сгибаются и, бесконечно работая, толкают их. В середине узкий помост; по нему расхаживают сторожа с бичами в руке, и эти бичи жестоко рассекают кожу раба, который останавливается, хотя бы на одно мгновение, хотя бы для того, чтобы стереть пот со своего покрытого каплями лба. А рабы? Посмотрите на них! Тут пленные римляне, сицилийцы, много черных ливийцев; все они совершенно истощены; их тяжелые веки опустились на глаза, их губы стали толсты от запекшихся черных корочек и порозовели от кровавой пены; их руки и спины двигаются бессознательно под хриплый крик надсмотрщика. Их тела; самых различных оттенков, от тона слоновой кости, черноты каменного угля, — обнажены по пояс, и на каждой из блестящих спин виднеются следы сердитых ударов сторожей. Но не от побоев пролилась кровь, которая окрашивает сиденья и соленую воду под их связанными ногами. Большие зияющие раны, следы разрезов мечей и уколов копий рдеют на их обнаженных грудях, на плечах; многие из гребцов лежат без чувств грудой под скамьями и уже не заботясь о бичах, которые все еще свистят над ними. Теперь мы можем понять, почему виднеются пустые весельные отверстия, почему некоторые из весел, не работая, тащатся сбоку.

Экипаж был не в лучшем положении, чем рабы. Раненые и умирающие усеивали палубу. Лишь горсть людей держалась на ногах. Большинство же без сил лежало на передней палубе, и только немногие самые усердные воины поправляли испорченные кольчуги, натягивали новые тетивы на луки или очищали палубу от следов битвы. На возвышенном помосте, у основания мачты, стоял кормчий, правя галерой и устремив глаза на отдаленный мыс Мегар, который заслонял восточный берег Карфагенского залива.

На задней палубе собралось несколько офицеров; они молча раздумывали о чем-то, время от времени поглядывая на двух людей, стоявших отдельно и погруженных в разговор. Один из собеседников, высокий, смуглый, мускулистый человек, с чисто семитическим лицом и членами исполина был Магро, знаменитый карфагенский военачальник, имя которого наводило ужас на все берега Средиземного моря, начиная от Галлии до Понта Эвксинского; другой — Гиско, седобородый, загорелый старик с отпечатком непобедимого мужества и энергии в каждой черте своего резкого орлиного лица, политик, с благороднейшей пунической кровью в жилах, суффет пурпуровой тоги и вождь той партии государства, которая среди себялюбия и лености, царивших в карфагенском обществе, стремилась поднять дух граждан и заставить их сознать опасность, грозившую им со стороны Рима. Разговаривая, они оба серьезно и тревожно поглядывали на северный горизонт.