Владимир Мехов: Поклон Спиридону Соболю

Воевода словно услыхал бессловесные меж писаришками пересмешки — глянул в их сторону зеленым глазом. Крысы бумажные шеи свои потные испуганно в плечи повтягивали, перьями усердней заскребли, записывают, что Соболь рассказывает. Те записи до сей пори сохранились — читаем, и словно сами при беседе трехсотлетней с гаком давности сидим.

Солидно и в то же время по-юношески приподнято ведет ее Соболь. Он тоже в шубе. Не столь, конечно, роскошной, как у воеводы, однако вполне завлекательной для лихого человека, если б такой остановил возок Соболя где-нибудь в лесу. Насчет лесных нежелательных встреч, что случаются они на приграничных дорогах, Соболя в Могилеве предупреждали. Мастер за предостережение благодарил, но, в возок садясь, все равно облачился в свое лучшее. Пусть видит Москва — приехал гость, которого надобно встречать с уважением.

— Челом бьет тебе, княже, друкарь, у себя в отчизне и в твоей отчизне ведомый. А также ректор и надзиратель православных школ в Могилеве и Киеве, владыки достославного митрополита Могилы верный слуга, — взволнованно произносит, и верит в это мгновение сам, что и вправду не учителем обычным в школах служил, а был над скромными учителями начальством. Что и вправду никогда Могила не изгонял его, не жалил — всегда любил и жаловал.

Не будем его за ложь упрекать. Очень уж грезится человеку Москва, вот и набивает себе цену.

У воеводы же не угадаешь, к худому или доброму клонит.

— Однако ж едешь ты, белорусец, не как друкарь, а как купец. Свои книжки небось везешь на продажу?

Соболь настораживается:

— В позапрошлом году в Москве уже бывал. И книги привозил тогда, и кое-что вправду продал.

— Сие нам из бумаг твоих ведомо. И ведомо, что книжки твои видел тогда царь. И что одобрил и дозволил продавать. Только тогда приезжал ты не один, а с посланниками королевского величества. Крючкотворы варшавские прихватили тебя напоказ — гляди, Москва, как процветает русский книжник в польской державе. А нынче ты сам по себе, интерес короны за спиной не стоит. Зачем же пускать тебя на Русь? Чтоб обижались московские купцы? Чтобы стал ты их промыслу соперником?

Холодок скользит у Соболя по спине, хотя на плечах шуба и от узорчатой печи пышет жаром.

— Не о прибыли, княже, пекусь, просясь в Москву. — От волнения даже слезы навернулись на его серо-синие глаза. — Если думаешь, что укорять тебя будут купцы, то могу здесь письменно пообещать, что торговать на Руси не буду. Книжки не на продажу взял — поднести хочу в дар почтенным московским мужам. Более всего везу иноязычных. Намерен предложение сделать, чтобы выпустить их языком, каким мы с тобой говорим. На каком Русь великая, Украина, Беларусь смогут их читать. На Печатном дворе единомышленник у меня есть, по делу побратим. Бурцевым зовется Василием, слыхал о нем небось? Если возьмемся с ним рука об руку, много чего сможем пересказать из чужеземной премудрости. На добро православным сие будет: разумное перенимать — умнеть самим… На Москве я челобитную в прошлый приезд оставил. Милостивого согласия у царя просил, чтоб дозволил к вам совсем перебраться. Книжки переводил бы, печатал бы. Обучал бы школяров понимать чужеземное слово — латинское, греческое, польское. Ответа на челобитную не получил, вот и еду за ним сам.

— Через два года… — вновь не понять, уважительно или с затаенной насмешкой говорит воевода.

— Прежде все ждал, — Соболь глядит на него с надеждой.

Писаришки вновь завертели головами. Ну и усердствует! Неужто проймет? Лицо у воеводы не светлеет, и писцы успокаиваются. Нет, брат, старайся не старайся, трубка шелка или нить жемчуга пробойнее, чем умные разговоры.

Однако, на удивление, воевода рычит, точно велеречивому просителю все-таки удалось его пронять:

— То, что подорожный сказал, изложить на бумаге. И бумагу послать в Москву немедля. А ты — жди…

Но сверкает на Соболя зеленым глазом неприязненно. И тот не знает, радоваться услышанному или тужить, что убедить воеводу так и не сумел. Спросил бы об этом, сказал бы еще, как кажется ему, важное. Да звероподобный стрелец, стоящий у дверей, точно тисками сжимает плечо. Мол, всё, твои минуты кончились. Выметайся, в сенях заждался следующий проситель…

Откуда он может знать, Соболь, что воеводе перед ним просто неловко. Что спесивый, страховидный, но умный и образованный князь Юрий Петрович Буйносов-Ростовский просто побаивается, как бы писцы не заметили, что он почувствовал к книжнику симпатию, — вот и рычит, будто разозленный медведь. Побаивается, ибо знает: не один из его канцеляристов — соглядатай и строчит доносы. А время такое, что даже вязсмскому воеводе при всей его родовитости обнаруживать симпатии следует с оглядкой.