Владимир Мехов: Старинная гравюра

Извечная актерская жажда премьерства давно вызывает к ней зависть. Унижением, насилием, бедой приобщены девушки к искусству. Глумление, надругательство, муки принесло оно им. А все равно трепещут у них сердца от радости, когда зала провожает их аплодисментами, когда надо выбегать на поклон. А все равно плачут они горькими слезами, когда что-то не ладится с ролью или когда она лучше получается у подруги. Пелагея в Шклове — из первых балетчиц. Сколько же она ощущает ревнивых взглядов, сколько слышит обидного и недоброго за дружное «фора» [14] «Фора!» — одобрительный возглас в театре типа современных «бис!», «браво!». зрителей! И от кого — от бесправных, как сама, невольниц.

Однако сегодня в этой зависти еще одно — заступничество за нее Живокини. Ибо то, как обошелся с ней Зорич, тут никого особенно не поразило. Знают девушки — не постигло, так постигнет подобное еще каждую. А вот поступок Живокини — это нечто неожиданное. Это взволновало, удивило всех. И тех, кто сами его видели, и тех, кто лишь жадно расспрашивает.

Живет в девичьих сердцах мечта о воле. Затаенная, трепетная, тоскливая. Это она — источник их красоты на сцене, не понятой, оставшейся загадкой для Державина. Эту общую мечту свою, сами того не ведая, танцуют молодые крепостные белоруски, когда вельможи с умилением и сочувствием вздыхают в театре над страданиями античных героинь. Деревенели бы ноги у Пелагеи, если б Дидона была для нее лишь царицей и богиней. А рассказывает в танце про собственную униженную гордость, про свою высокую мечту, — и разводят непонимающе руками балетоманы из Петербурга и Варшавы. Мол, откуда, каким образом, из чего!..

Доползают до флигеля слухи, что такое кое-где случается, — талантом в театре добиваются крепостные воли. Доползают, словно легенда, словно светлая сказка, где побеждают чистота и справедливость. Девушки замирают, у них загораются глаза, когда слушают они о судьбе Прасковьи Жемчуговой. Крестьянка графа Шереметева, актриса его знаменитого подмосковного театра, да и не Жемчугова вовсе по казенным бумагам, а Параша Ковалева, дочь деревенского кузнеца, она сейчас — жена своего повелителя. Никто тут не знает, какой ценой оплачен этот удивительный взлет. Как оскорбляли Жемчугову прежние, до брака, отношения с графом. Как тяжело переносит она и нынешнее неравенство с мужем. Как мало ей, исстрадавшейся, осталось жить. Слыхали лишь, что не счесть на Параше бриллиантов, когда выходит она к гостям. Что самому царю представлял Шереметев жену — первую актрису своего театра… Так неужто ж, неужто и Пелагею не как доступную игрушку, а всерьез, по-настоящему полюбил свободный человек — человек, который, женившись на крепостной, и жену свою тем самым делает свободной! Должно быть, всерьез, если на такое, как сегодня, отважился. Должно быть, по-настоящему, если просил, умолял Пелагеи не трогать. Конечно, Живокини не граф, он не сможет одеть на свою жену бриллианты. Однако ж он свободный, вот что главное — свободный! А с самой нижней приступки, на которой девушки стоят, из тьмы их подневольной жизни они уже где-то совсем рядом — воля и возможность попасть на глаза царю. Почему же, почему ты, господь, неровно так делишь? Даже среди одинаково обездоленных!..

А Пелагея по-прежнему не отрывает испуганно-завороженного взгляда от дверей. И по-прежнему охватывает ее дрожь, когда скрипнет на крыльце половица иль послышатся со двора голоса. Племянница Катерина подбегает тогда к окну, вглядывается сквозь стекло в сине-серую дымку запоздалого июльского вечера и, успокоительно махнув, — ничего, мол, особенного, просто из кухни в подпитии ковыляют повара, — возвращается на скамью свою напротив Пелагеи. Походка у Катерины пружинистая, гибкой фигурой напоминает она зверька наподобие рыси, и разрез ее глаз, зло сейчас поблескивающих, тоже слегка рысиный.

Рысиной этой грациозностью, редким, тем более среди неспешного, рассудительного здешнего люда, темпераментом Катерина и привлекла внимание Мариадини. Пока что от того ей лишь тяжелей, чем остальным балетчицам. Потому что итальянец занимается с ней еще особо, дополнительно, — после того, как погоняет два часа вместе со всеми возле специального станка и после репетиции. Занимается усердно, придирчиво, — он ведь за нее уплатил! У Катерины в конце дня, если нет вечером спектакля, ноги точно на подошвах из гвоздей, икры нестерпимо, жгуче ноют. Хорошо одно — старик не разрешает посылать ее к гостям Зорича. Вообще, зорко следит, чтобы мужчины к ней не подходили. Во флигеле шутят — бережет, должно быть, для себя. Услышав это, Катерина выгибается, точно рассерженная кошка. Катерина — берегись, насмешница! — может тебе выцарапать глаза. Однако, коли вправду, то и самой ей ой как невтерпеж иной раз дознаться, что там за мысли насчет нее под желтоватой лысиной Мариадини. Думает взять с собой на чужбину? Собирается, подучив, перепродать другому барину в театр? Готовит какому-нибудь турку в наложницы — говорят, нехристи большие деньги дают за светловолосых, светлоглазых россиянок. Темный лес для Катерины завтрашний день. Поневоле разозлишься, заскулишь, ощеришься зверьком…