Владимир Нефф - Императорские фиалки

Между тем ничто не предвещало конца. Молодой граф Тонграц посещал все градецкие офицерские и светские балы и так усердно танцевал с Ганой, что «целина его жизни» скрылась под сплошным покровом роз. Обворожительно стройный в своем белом мундире с красными манжетами, красными отворотами, золотыми пуговицами и золотыми выпушками, с плечами и грудью Геркулеса от подложенной ваты и осиной талией, с оливково-смуглым, суровым, красивым лицом потомка воинственных степных жителей, с пухлыми губами и ртом, полным великолепных зубов, с коротким, слегка изогнутым носом и миндалевидными глазами, чернота которых выделялась на ослепительных белках, длинноногий, длиннорукий, богатый и галантный граф Тонграц стал центром всеобщего внимания столицы Восточной Чехии, предметом поклонения, зависти и трепетного обожания; без особых усилий он сразу затмил и отпугнул всех воздыхателей старшей дочери доктора прав пана Вахи.

Могли ли соперничать с таким блестящим кавалером астматический канцелярист областного управления пан Луке, часто моргающий, близорукий, тихий человек в очках с небольшими овальными стеклами, который еще недавно удостаивал Гану своей робкой благосклонности, или сын купца Голоусека с Малой площади, до того влюбленный в Гану, что когда она приходила к ним в лавку и ему случалось ее обслуживать, у него дрожали руки, он мгновенно глупел и однажды, когда она попросила два фунта муки и на крейцер перца, высыпал все в один кулек! Эти и другие поклонники Ганы сразу отступили, вспугнутые звоном шпор Тонграца, его ослепительной улыбкой, бряцанием сабли, которую во время ходьбы он с невыразимым очарованием придерживал рукой; соперники смалодушничали, затаили злобу или сникли, и он остался подле Ганы один! Щекотливое положение для бедной девушки на выданье — тут она, как говорится, все поставила на одну-единственную карту.

Пан доктор Ваха был очень этим недоволен и говорил с насмешкой:

— Уж так я рад, так рад, что стану графским тестем. А не будет ли Гана стыдиться нас, пожелает ли ручку подать, когда сделается графиней Тонграц? Ну и дела! Никого в Градце не привлекла, даже городского дурачка Франту-тараторку, и вдруг — такая удача! Граф, правда, еще ничего не сказал, но непременно скажет, вот осмелеет малость, а то, видать, бедняжка, больно застенчив. Нигде не встретил суженой, ни в Вене, ни в Будапеште, и вот те на: отыскал в Градце Кралове! То-то обрадуются старые Тонграцы, когда сынок сообщит, какую знатную, молодую да богатую невесту он выбрал!

Так глумился Ваха над чувством дочери, но, вопреки ее опасениям, встречаться с молодым аристократом не запретил. Снисходительность эта объяснялась счастливой случайностью: в крепости Тонграц облюбовал себе дружка, лейтенанта пехоты Мезуну, и всюду таскал его за собой; Мезуне же приглянулись раскосые глазки младшей дочери Вахов, и он настойчиво, как Тонграц за Ганой, ухаживал за Бетушей.

Мезуна был сыном трактирщика из Ичина — как и Ваха, родом из мещан, а потому его намерения в отношении Бетуши можно было считать более серьезными и основательными, чем безответственное ухлестывание аристократа.

Мезуна был медвежаст, медлителен и неразговорчив, — пока Тонграц выпалит слов двадцать, он произнесет не больше пяти. Однако глаза его светились добротой. В те времена стены комнаты сестер, единственное окно которой выходило на так называемую Большую улицу, что тянется от главной площади к городским укреплениям, озарились отблеском счастья упоенных своим чувством девушек. Если не было бала, девушки ложились спать в девять; о наступлении этого часа ежевечерне оповещал барабанный концерт: барабанщики, все, как на подбор, писаные красавцы, по десяти в ряд выступали из казарм за крепостные валы, — они входили в город через Пражские ворота, а выходили через Силезские и шагали вдоль крепостных стен под неумолчный грохот барабанных палочек, эффектно подбрасываемых и на лету подхватываемых, лихо маршировали под бойкий ритм своего татата-татата-татата-там-там, круглый год, изо дня в день, напоминая жителям о военном назначении их городка, и замолкали только у дверей своих казарм. А сестры, уже раздевшись, лежали в темноте под одеялами, но ни примерная Бетуша, ни тем более Гана о сне и не помышляли. Ночную тишину еще долго нарушал их затаенный шепот, их нежный гармоничный смех, заглушаемый подушкой, чтобы не разбудить старших, трепетный шелест диалогов, которые неизменно заканчивались монологом, когда одна из собеседниц, незаметно для другой, мирно засыпала средь разговора.