Валерий Шумилов - Живой меч или Этюд о Счастье Жизнь и смерть гражданина Сен-Жюста

Старичок не испугался. Не делая попыток вырваться, он ласково покачал головой, и выражение его лица было таким незатейливым, что у Сен-Жюста сразу разжались руки и безвольно упали вдоль тела. А тот, кого он на мгновение посчитал за Жан-Жака, тихо произнес:

– Господин , вы принимаете меня за кого-то другого. Я всего лишь прохожий. Одинокий прохожий на вашей дороге. Но мой гербарий будет скоро готов… А ваш?

Сен-Жюст не ответил.

Он стоял и смотрел в дождь [20]. Последние минуты ему начинало казаться, что так будет длиться вечно: и эта черная ночь, убившая, наконец, безумный сон дня; и эта темнота, скрывшая от глаз бурлящие непонятной суетой старинные улицы Парижа; и эта ночная прохлада, пришедшая на смену удушающей атмосфере невыносимо жарких дневных часов; и этот шелестящий дождь, пошедший столь неожиданно, монотонный, успокаивающий, оплакивающий…

Он стоял и смотрел в дождь. Все было кончено, он знал это и хотел сейчас для себя только одного – уснуть. Он не спал уже вторые сутки и теперь на смену прежнему лихорадочному возбуждению утренних часов, когда он в неслыханном напряжении ожидал решающего сражения, пришла полная душевная опустошенность; сжатая пружина расправилась, и он весь обмяк в сознании обреченности, – нет! не собственной обреченности, но краха дела, за которое он боролся, краха своей мечты.

Он стоял и смотрел в дождь. Впервые за много дней повеяло прохладой, но этот крупный летний дождь, которого так ждали парижане, с тоской поглядывая на небо в эти дни невероятно удушливого термидорианского пекла, пришел так некстати, – разразился в те самые часы, когда решалась судьба Первой Республики. И он довершил то, что не доделала Ночь, бросившая в объятия сна, несмотря на неумолчный набат, большинство городских домов: дождь прогнал с мостовых любопытных, очистил улицы от сочувствующих, охладил горячие головы сторонников.

Словно само Верховное существо решило вмешаться в схватку между Порядком и Утопией, бросив на чашу колеблющихся весов силу своих стихий. И теперь Небо плакало – мощные струи воды поливали косые черепичные крыши, запыленные фасады домов, грязные булыжники мостовых. Казалось, оно оплакивает саму Великую Революцию, вспыхнувшую во имя мечты о привнесении идей Небесного Царства на землю, мечты, которая руками ее творцов рухнула в кровавую пропасть фракционной борьбы за власть и за право повелевать другими людьми на долгом пути к этому неосуществившемуся Царству…

Он стоял у распахнутого окна второго этажа и смотрел сквозь тугие струи дождя на обширную площадь перед Ратушей и видел в свете ярко иллюминированного фасада и многочисленных факелов: отдельные кучки национальных гвардейцев, собравшихся у нескольких огромных костров, которые тщетно силился погасить не перестававший ливень; десятки пушек, направленных на примыкающие к площади улицы; выстроившиеся рядами тщательно сложенные в рогатки ружья; баррикады, которые начали было возводить, а теперь бросили. И подобно тому, как залпы картечи пробивают живые просеки в колоннах наступающего врага, так и дождь сначала пробил бреши в рядах защитников Ратуши, а затем произвел и полное опустошение: он видел, как национальные гвардейцы уходили со своих постов сначала по одному, а потом стали разбегаться и группами. Площадь пустела…

А он просто стоял и смотрел в дождь.

Сен-Жюст помнил, как совсем недавно, около полуночи, он с освобожденным вместе с ним из тюрьмы в Экоссе председателем Революционного трибунала Дюма прибыл к парижскому муниципалитету, сопровождаемый чиновниками Коммуны; как молча и неторопливо он прошел сквозь ряды национальных гвардейцев и канониров, охранявших подступы к площади и сам вход в Ратушу; и как еще тогда он как-то отстраненно подумал, что как их мало, этих последних защитников низвергнутой Республики Робеспьера, – куда подевались стотысячные толпы первых революционных лет! – теперь на площади находилось в тридцать-сорок раз меньше людей, чем в памятные всем дни

14 июля, 10 августа или даже 2 июня, – не более трех-четырех тысяч человек. Набат не смог собрать больше, и это означало, что, как он и предполагал, «заледеневшая» Революция уже не способна была спасти самое себя и их неудача определилась еще до их выступления.