Акакий Белиашвили - Бесики

Бесики вдруг дал знак Давиду замолчать. В несколько прыжков очутившись у спуска лестницы, Бесики быстро нагнулся и, как зайчонка, схватив за шиворот, вытащил подслушивавшего асаса. Он сильно встряхнул его и оттолкнул. Асас упал и ударился головой о пушку. Испуганными глазами он уставился на Бесики, не смея шевельнуться.

— Кто тебя подослал, — строго спросил Бесики: — асасбаш или моурав?

— Моурав… он велел мне подслушать и пересказать ему, — сознался перепуганный доносчик.

— Как тебя зовут?

— Гигола Бежанашвили. Не убивайте меня, пожалейте семью…

— Всё слышал, о чём мы говорили? — спросил Давид.

— Слышать-то слышал, но не всё понял. Клянусь жизнью своих ближних, ни одного слова из всего слышанного я не передал бы моураву правильно! Ведь не всегда надо соблюдать точность. Хоть я и простолюдин, но соображать умею. Я чутьём угадал, что вы говорили о хорошем. Если вы пощадите мою жизнь, я буду вам верным слугой. Может, и пригожусь когда-нибудь…

В его испуганных глазах светилась искренность.

— Встань! — приказал Давид.

Асас поднялся и, покачнувшись, еле устоял на месте. Всё его тело дрожало от испуга.

— Не бойся, не убью, но знай, что я мог бы разделаться с тобой и сбросить со стены. Но бог с тобой, я тебя прощаю.

Асас от радости не знал, что делать, хотел благодарить, но в страхе не мог подобрать слов.

— А что ты скажешь моураву? — с улыбкой спросил Давид.

— Что скажу? — подобострастно усмехаясь, ответил асас. — Пусть столько лет живут мои дети, сколько похвал я наговорю ему якобы от вашего имени… Раздую его, как мыльный пузырь. Мы, асасы, мастера в таких делах. Да не лишит меня бог ваших милостей!

Асас ушёл. Давид и Бесики некоторое время стояли молча. Им было как-то не по себе.

— Пойдём посмотрим на караван, поздравим ага Ибреима со счастливым возвращением, — шутливо обратился Давид к Бесики.

— Пошли, — нехотя промолвил тот.

На площади толпился народ. Опустившиеся на колени верблюды были неподвижны, как каменные изваяния. Караванщики уже сняли с них тюки. Сборщики раскрывали их, производили опись товаров и препирались о ценах с приказчиками ага Ибреима.

Сборщики накидывали цены на привезённые товары, чтобы больше взыскать пошлины, приказчики же дешевили товар, чтобы хозяин уплатил возможно меньше. Не могли никак договориться насчёт одного ящика, в котором находилось штук двадцать золотых и серебряных карманных часов, очки, несколько подзорных труб и компасов. У всех от крика срывались голоса. Сборщики не знали цену этого товара и не доверяли приказчикам. Не договорившись, решили отложить оценку вещей до прихода хозяина.

Все хотели собственными глазами увидеть, что привёз ага Ибреим из чужеземных стран. Богато разодетые придворные дамы, закутанные в белые покрывала, осторожно ступали в расшитых золотом туфлях между тюками, осматривали парчу, шёлка, бархат, сукно, атлас, ситец и разноцветный сатин.

Среди нарядных женщин особенно выделялась сестра царя Ираклия, принцесса Анна, супруга эшикагасбаша Димитрия Орбелиани. Ей было пятнадцать лет, когда её выдали замуж за пятидесятилетнего Димитрия. Почти тридцать лет провела она в доме своего супруга, но, не смотря на это, лицо у неё было по-прежнему молодое и нежное, стан гибкий, толстые косы доходили до пят, как у девушки, и лишь постигшее её большое горе (у неё умер сын) положило две лёгкие морщинки около пунцовых губ. Внучка, которую она назвала своим именем, развеяла её горе. Маленькая Анна в тринадцать лет стала стройной, сформировавшейся девушкой. Все находили в ней большое сходство с бабушкой. Льстецы называли их сёстрами.

Анна никогда не любила своего мужа, походившего теперь больше на мешок с костями, чем на человека. На протяжении всех этих скучных лет она жила лишь мечтами — мечтами о рыцаре на боевом коне, который похитил бы её из орбелиановской Каджетской крепости. Однако рыцарь не появлялся, а дряхлый муж вздыхал и кряхтел в своих сводчатых палатах, но не умирал. После смерти сына Анна переехала жить к брату Ираклию, во дворец. К мужу она приставила немецкого врача Рейнегса. Но врач больше ухаживал за красавицей Анной, чем за её больным супругом. Ежедневно он готовил для Анны разные благоухающие мази и белила. Он учил её менуэтам и европейским реверансам. Но когда осмелился было открыться ей в любви, Анна, гневно сведя брови, указала ему на дверь. Ей был противен кичливый вид немца. Всю жизнь она мечтала о рыцаре, и вдруг этот безусый и безбородый, как евнух, врач осмелился заговорить о взаимности.