Иван Басаргин - Дикие пчелы

Чуть свет поднял староста Ломакин новоселов и повел отводить им земли. Засыпаться некогда. Вышли в долину Безымянного ключа. Ломакин поднялся на вершину сопки, не спеша осмотрелся и сказал:

– Ну вот что, други. Ты, Гурин, возьмешь себе всю правую сторону ключа, ты, Козин, всю левую. Вот и робите.

– Это как же? Так, без сажени, без отмера и землю брать?

– А кто ее будет мерить? Твоя земля до самого Пятигорья, хошь – и там на камнях паши. Мне мерить вам землю недосуг. Сам меряй. Аль мало?

– Даже дюже много, – усмехнулся Гурин. – Бери часть моей земли, Калина.

– А отдашь?

– Да ты открой глаза-то. Ить здесь столько земли, что на десятерых хватит, ежли тайгу раскорчевать.

– А я возьму и раскорчую. Вот удружил, вот человек, даром что бунтовщик. По-царски делишь землю, Сидор Лукьяныч. Столько бы земли иметь дома…

– Эх, калина-ягода, – протянул Ломакин, – вижу, сорвешь ты пуп, спину надсадишь, тогда придется тебе лечиться у бабки Секлетиньи. Не вылечит – умрешь, сажень отведу – хватит по-за глаза. Ну прощевайте. Побежал. Робить надо.

Калина долго и жадно шарил глазами по своей земле. Верст на семь растянулся ключ, а до Пятигорья и все пятнадцать наберется. И в ширину версты две-три. Помещиком стал Калина, удельным князем.

Он, Калина, как одержимый начал корчевать заросли орешника, таволги, валить деревья, расчищать землю под будущие пашни. А через неделю его было не узнать: осунулся, похудел, руки в ссадинах, замочалилась сивая борода. И не только он, вся его семья от мала до велика воевала с тайгой. Все также стали черны и худы. На мучной болтушке много не напашешь. Раскорчевали до трех десятин, включая и полянки. Собрались пахать. Гурин предложил Козину собраться на пахоту общиной, семьи четыре, у кого по одному коню, пахать четверкой целину.

– Нет, я буду один поднимать целину.

И Калина начал поднимать целину. Запряг в плуг кобылицу, а в пристяжку поставил Марфу, двух старших дочек, сам взялся за плуг.

– Но-о, тронули!

Хрустнула под лемехом земля, отвалился жирный пласт. Кобылица согнулась от натуги, с храпом потянула плуг. Не жалея сил, тянули бечевки и «пристяжные». И когда кто-то падал, Калина бросал рукоять плуга, поднимал упавшую:

– Ну, передохнем. Встань-ка за плуг, а я за коня пороблю. Вспашем. Потом посеем. Сами по себе. Никому не должны.

За ключом с мужиками пахал на четверке коней Турин. И даже четыре коня с трудом тянули плуг. А Козины уже к обеду не могли стоять на ногах. Вымотала их трудная земля.

– Ну, еще чуток, а там будем отдыхать, – подбадривал своих Калина. – Еще чуток.

Но тут случилось страшное и непоправимое: кобылица вдруг мелко задрожала, подогнула ноги и упала на пахоту, забила ногами, сдохла.

Прибежали мужики, набросились на Калину:

– Коня загнал. Детей и женку в могилу гонишь. Одумайся! Что теперь будешь делать?

Калина, будто оглушенный, молчал. Присев на корточки, гладил гриву павшей кобылы, затем поднялся, взял в руки мотыгу и начал мотыжить землю, целину. Это был молчаливый ответ всем мужикам.

Калина и семья с утра до вечера рубили мотыгами пласты цепкой целины, рвали корни. Неделю, другую. Дело продвигалось медленно. Наконец все вымотались. Первой упала на парную землю Марфа, простонала:

– Нет силов, не могу боле. Все. Хошь убей, не могу! Будя! Детей угробим. Иди проси мужиков, чтобы помогли.

И Калина пошел. Ломакин огладил свою окладистую бороду, заговорил:

– Пришел, значитца. Ладно, человек ты нашенский, так и быть, вспашем, отбороним, но чтобы у меня больше не чудил. Здесь в одиночку можно только с бабой переспать. Долга испугался. Какой же долг-то? Ежли уж говорить начистоту, то тута мы все друг другу должны по самые уши. Розову я давал хлеба в долг, а он до сих пор не отдал. А с чего ему отдавать? Сами ждут не дождут лебеды. Пошли к мужикам, поклонись в ноги – и помогут.

Поклонился Калина. Старожилы подняли ему три десятины целины, разборонили крепкие комья. Калина начал сеять хлеб…

Совсем не по-мужицки начал жить Безродный: тайгу не корчевал, пашен не поднимал. Хотя Ломакин и ему отвел ладный кусок тайги. Он нанял мужиков, кто отпахался, чтобы они нарубили ему леса. Лес свезли на деляну. Плотники начали строить дом. Не простой крестьянский дом, а господский, в два этажа. Здесь работала вся деревня, за исключением Турина и Козиных. Первый не пошел из принципа, чтобы не помогать мироеду, так он и назвал Безродного, второй был зол на Безродного за то, что он богат, за то, что не убил тигра, тот пинок не простил. На дом из Ольги везли выдержанные и высушенные плахи, краску, гвозди, стекло. Стройка шла споро. Здешние мужики строить дома умели. Безродный как барин и топора в руки не взял, часто ходил на охоту, добывал изюбров, кабанов, кормил строителей таежным мясом, бахвалился: