Иван Басаргин - Дикие пчелы

– Я его убью, как встану с постели, – с нажимом выдавил Устин.

– Не моги и думать. Отец ведь твоя кровь. Проклянут тебя потомки до седьмого колена.

Баба Катя лечила Устина. Часто забегала в пристройку Саломка: то воды принесет, то покормит, то напоит отваром трав. Тихо шептала:

– Пей, ешь. В едоме сила, так и поправишься.

А в глазах боль, не осуждение, а боль, она давила на его плечи. Саломка стала другой, из голенастой девчушки превратилась в девушку. Карие глаза ее грустили. Видел Устин, как нет-нет да и задрожат пухловатые губы, чуть сморщится вздернутый носик. Но она тут же прятала боль в себя, тихо улыбалась, бросала тугую косу за спину и начинала расчесывать золотые кудри Устина. Потом убегала.

Баба Катя часто говорила:

– Тяжко, знаю, как это тяжко. Эта болесть пройдет, но как от той ты отбояришься? Я вот до се другого, Романа люблю, уже стара, а вот не стыдно признаться. Тело лечить легче, труднее – душу. Но ты молод, силен, поправишь то и другое. Мертвую не воскресить. То мог делать Исус Христос, нам не под силу. Скоро ручьи потекут, позовут тебя в сопки. Там все и пройдет. Давай-ка понемногу расхаживаться.

А над землей уже полыхало весеннее солнце. Весна гнала прочь зиму. Кричали фазаны, трезвонили в небе жаворонки. Тянули в темноте вальдшнепы, курлыкали журавли.

И потянулся Устин за весной. Весенняя перекличка позвала его к жизни, жить захотелось. Сгинула Груня, кого винить? Отца? Сам тоже виноват. Отринул, не приняло сразу сердце. Теперь поздно… Побратимы не давали покоя, звали пострелять уток, гусей, попасти в ночном коней. На кочках уже есть что пощипать. Да и отец десяток раз приходил с повинной, мол, бес попутал. Трудно править душой. Захотел Устин жить. Молодость и желание жить взяли свое.

И снова трое в ночи, снова побратимы вместе. Но они уже давно стали другими. Не рассказывает страшные байки Журавушка, не горячится, как прежде, Устин. Петр стал еще замкнутее и суровее, сидит, нахохленный, над костром, жует соломинку, о чем-то думает.

Горит костер, во тьме похрапывают кони, рвут первую траву, осоку, острыми зубами, сочно хрустят. Завтра первая борозда. Им хватит работы, пусть сегодня хорошо поедят, отдохнут. Заржавели лемеха и сошники плугов, скоро они заблестят от пластов земли, отшлифуются.

Любит Устин пахоту. Идешь, идешь по борозде, отваливает лемех жирные пласты земли, а следом бредут вороны, в небе заливаются жаворонки, полыхает солнце. Часто прилетают сороки, садятся на гривы коней, щиплют для своих гнезд волос. Кони не отгоняют сорок, хватит тех волос всем. Есть время подумать и погрустить. Вспомнить доброго деда Михайлу, его слова: «Когда птаха вьет гнездо, нет больше греха убить ее или порушить то гнездышко. Когда зверь родит дитя малое, то грех великий убить того зверя аль его дитя. Все рождается на этой земле для человека. Потому человеки должны быть разумны и смирны по весне. По весне надо добреть, по весне надо любить. А как полюбишь, то и подобреешь…»

Вчера отцы побратимов собирались на совет. Решили женить сыновей.

– Хватит этим пестунам ходить холостыми, уж по двадцать второму году пошло. Мы в такую поричку уже детей имели. Взяли моду отцов не слушать.

– Хватит, женить будем. Петра на Насте, Устю на Саломее, Романа на Секлетинье. – Сонин рад своих дочек спровадить. Только Журавушку не шибко привечает будущий тесть: мол, худ, не болен ли?

– Роман мой чтой-то заколодил, и не могу сдвинуть с места, – ворчал Мефодий Журавлев, чесал жидкую бороду. – Так мне и ответствовал, мол, не женюсь, пока кого-то не полюблю. Тоже взял моду от Устина. Да и баба Катя многое им наговорила о любви-то. Покойный дед Михайло тоже засорил им мозга.

– Сечь будем, но оженим.

Эти слова передал побратимам Макар Сонин. Он был на том совете. Летописец должен бывать везде, на любом тайном вечере…

Жарко горят дрова в костре. Жарко в груди у Устина, да и больно. Не может он снять тот жар, унять боль. Вскочить бы сейчас на Коршуна, ему только свистни, он, как Сивка-Бурка, вешая каурка, тут же прилетит. Упасть бы на его спину и улететь на поиски Груни. Но куда лететь, вчера отец показал справку о смерти Груни. Наложила на себя руки. И зачем она это сделала? Устин ее любит, все, что было, прошло, любит такую, какая она есть. Но не хочется верить, что нет уже Груни, бабы Уляши, многих нет. Зачем же показал отец справку, что умерла Груня? Ведь Устин об этом не спрашивал? Может быть, та справка лживая?