Михаил Старицкий - Молодость Мазепы

— Положи весло, Галина, — произнес Мазепа, — пусть вода сама несет нас.

Галина молча подняла весло и вложила его в лодку. Мазепа последовал ее примеру. Лодка поплыла медленно, тихо колеблясь; иногда одним или двумя ударами весла Мазепа давал ей желанное направление. Они сидели молча, словно притихли, охваченные чувством восторга перед окружающей красотой. Мимо них проплывали зеленые кочки, подымавшиеся из воды, словно кудрявые шапки, целые заросли зеленого «осытняга», сужающие речку в таинственный коридор, а то вдруг лоно реки неожиданно расширялось, и они выезжали словно на неподвижное озерцо, окруженное кудрявой стеной лозняка. Но вот лодка сделала один поворот, другой, и вдруг перед путниками открылось целое «плесо» воды, устланное вплотную широкими зелеными листами с крупными белыми цветами, казавшимися под блеском солнечных лучей прелестными серебряными чашечками.

— Стой, стой! — вскрикнула Галина. — Я сделаю себе такой венок, какой надевают русалки.

Лодка, впрочем, сама остановилась, и Галина, перегнувшись через борт, начала срывать белые водяные лилии. Затем она сплела из них прелестный венок и, надевши его на голову, повернулась к Мазепе. Ее прелестное личико в этом белом венке казалось еще изящнее, еще нежнее.

— Ах, какая ты гарная, Галина! — произнес невольно Мазепа, не отрывая от нее восхищенных глаз.

Все лицо Галины покрылось нежным румянцем.

— Правда? — произнесла она живо и, перегнувшись через борт лодки, взглянула в воду. — У, страшно! — вскрикнула она, отбрасываясь назад, — Может, это не я, может это смотрит на меня русалка из воды, я лучше брошу венок, а то еще, пожалуй, они рассердятся на меня за то, что я сорвала их цветы, и ночью подстерегут, утащут на дно и «залоскочуть».

— Нет, нет, оставь венок; тебе так хорошо в нем, — остановил ее Мазепа. — Смотри, для твоих русалок осталось здесь еще много цветов.

Затем он ударил веслом, и лодка с трудом, путаясь в зелени, поплыла вновь; вскоре затон белых лилий остался за ними. Обернувшись спиной к Мазепе, Галина следила за убегающими берегами реки; вдруг взгляд ее упал на какой-то ослепительно блестящий на солнце предмет, лежавший неподалеку от берега речки.

— Что это такое блестит там на солнце? — произнесла она с Удивлением, прикрывая от солнца глаза рукой, и через секунду вскрикнула оживленно. — А знаешь, что это такое? — Это кости того коня, который принес тебя. Немота и Безух оттянули его аж вон куда… а он тогда сразу же издох. Мазепа вздрогнул, пристально взглянул на сверкающий на солнце скелет, и лицо его, тихое и спокойное за минуту, вдруг потемнело; в тесно стиснутых губах отразилась затаенная злоба. Галина заметила эту перемену, одним движением вскочила она с кормы и пересела на лавочку против Мазепы.

— Милый мой, любый, хороший! — заговорила она, нежно беря его за руку, — тебе больно стало? Ты вспомнил про тех «хыжакив», что хотели тебя замучить? Расскажи мне, за что они привязали тебя? Я давно хотела тебя спросить, да боялась… что рассердишься.

— Дорогая моя, я никогда не сержусь на тебя; незачем тревожить твое сердце этим рассказом!

Он замолчал, затем провел рукой по лбу, как бы желая согнать пригнетавшее его ум ужасное воспоминание, и затем продолжал взволнованным, нетвердым голосом:

— О, если бы ты знала это надменное, жестокое и трусливое панство, тогда бы ты не удивилась ничему! Если пан нанесет обиду, и его позовешь за то на рыцарский «герць», то он уходит и прячется, как трус, а если он считает, что другой нанес ему кровную обиду, то и не думает расквитаться с ним сам, один на один, как это делается у шляхетных людей, а собирает банду своих хлопов и поздней ночью, притаившись за углом, нападает на безоружного… Ха, ха! — рассмеялся Мазепа злобным, жестким смехом, — о, у них шляхетные «звычаи», шляхетные «вчынкы»!

— Так, значит, он тебя… за обиду… за «зневагу»?..]

Мазепа забросил гордо голову и по лицу его пробежала надменная, презрительная улыбка.

— Что значит обида и что такое «зневага»? Если б у тебя был драгоценный сосуд и ты, разбивши его, выбросила бы осколки на двор, — разве ты посчитала бы это обидой, если бы кто-нибудь подобрал эти осколки и унес их с собой?

— Но ведь они дорогие, зачем брать чужое?

— Раз выброшены, так значит от них «одцуралысь», — вскрикнул с горечью Мазепа, — душа человеческая, Галина, дороже всего на свете, и ни за какие деньги ее никто не может закупить!

— Но, — произнесла тихо Галина, — я не понимаю, что ты говоришь, — разве можно разбить душу?