Михаил Старицкий - Молодость Мазепы

— Впусти посла со всею ассистенцией, — приказал он казаку, — и проведи его в мой покой!

— Отец, может, я пойду с тобой? — произнесла с некоторой тревогой Марианна.

Но Гострый остановил ее с улыбкой:

— Нет, доню, не тревожься, если что, так я и сам сумею оборонить себя… Только не думаю, чтобы они и помышляли что-либо подобное… Ведь нас здесь в замке больше.

— Да и не то время, пане полковнику! — вскрикнул Остап. — Теперь опасаться нечего. Бруховецкий побратался с гетманом и стоит со всеми нами за одно.

— Так, так, — улыбнулся старик, — пошел дьявол в монастырь «покутувать» грехи! Одначе ты, дочко, нагодуй тут пана хорунжего, я думаю, он «охляв» в дороге, и мы пойдем да послушаем, с чем это гетман Бруховецкий к нам присылается.

В покое своем Гострый уже застал посла Бруховецкого; это был Тамара, но полковник не знал его в лицо, а потому и не догадался, кто стоит перед ним.

— Преславному пану полковнику ясновельможный гетман Бруховецкий желает доброго здоровья, — поклонился Гострому Тамара.

— Благодарю за честь ясновельможного гетмана, — отвечал Гострый, — только если ты, пане носле, искал полковника, то ошибся, — здесь никакого полковника нет.

Тамара усмехнулся и продолжал со слащавой улыбкой:

— Преславный пане полковнику, тебе верно ведомо уже стало, что гетман наш и добродий Бруховецкий вступил в братский союз с Дорошенко и решил отделиться от Москвы. Теперь, когда настал «прыдатный» час, он решился восстать на оборону отчизны и сорвать с себя маску, которую должен был носить столько лет. Поэтому всех тех верных сынов и защитников отчизны, которые милы сердцу его вельможносте, всех снова принимает ясновельможный гетман в свою ласку и просит тебя забыть все, что было, и принять опять эту полковничью булаву и регентство над переяславским полком.

С этими словами Тамара подал гострому великолепную полковническую булаву, осыпанную драгоценными каменьями, но Гострый не взял ее.

— От щырого сердца, — отвечал он, кланяясь, — благодарю его вельможность, что снова принимает меня в свою ласку, оно хотя и поздненько, — усмехнулся он, — да говорят же разумные люди: лучше поздно, чем никогда; и за булаву — дякую его вельможности, только не могу принять ее: стар уже теперь стал, да и отвык за столько лет!

— Эх, пане полковнику, пане полковнику! Что там говорить о старости, таких, как ты, орлов нет и среди самых молодых на Украине! — воскликнул Тамара. — Вижу я, что ты гнев в своем сердце на его вельможность содержишь, — а когда бы ты знал, как сердце его болело, когда он должен был взять из твоих рук булаву, да передать ее в другие руки, — то не сокрушался бы теперь. Для спасения отчизны должен был гетман обманывать Москву. А ты так громко вопил против всех новых порядков, что московский отряд не хотел и слышать, чтобы ты полковником был.

— Что ж делать! Простите старого дурня, панове, — поклонился Гострый. — Виноват, каюсь, одну только «шкуру», которую мне Господь Бог дал, ношу, а другой не умею натянуть.

— Да теперь и не нужно! Цур им, надоелої — воскликнул шумно Тамара. — Теперь нам в приязни и любви друг к другу таиться нечего, потому-то и просит тебя гетман принять эту булаву.

Но как ни упрашивал Тамара Гострого принять булаву, старый полковник не соглашался. Это упорство весьма озадачило Тамару; и он, и Бруховецкий знали, какой популярностью пользовалось имя Гострого, и притянуть его на свою сторону было теперь весьма важно для Бруховецкого.

— Одначе, пане полковнику, — произнес он вслух, — неужели в эту счастливую минуту, когда вся Украина соединилась воедино и решилась действовать как один человек, — только ты будешь противиться этой згоде? Нам ведомо, пане, что за тобой стоит немало людей, а если ты не захочешь соединиться с нами, то в войске произойдет немалый раскол, а где раскол и несогласие, там нечего ждать добра.

— Сохрани меня Бог от такого греха, — отвечал Гострый. — За «згоду» я сам иду, и если отчизне понадобятся на что мои старые силы, — все их отдам до последней. Этот ответ слегка успокоил Тамару.

— Ну, если ты уже так отказываешься от булавы, то гетман сумеет наградить тебя иначе, — продолжал он повеселевшим тоном, — теперь изволь выслушать то, на чем порешила у гетмана вся старшина, и отвечай, согласен ли и ты на то же решение.

— За награду пусть гетман не «турбуеться» и держит ее для своих слуг, — отвечал гордо Гострый, — а то, что порешила вся украинская старшина, говори, — я противиться голосу рады не стану.