Евгения Изюмова - Дорога неровная

— Щё твой Павлик супротив всех? — спросила недоверчиво Валентина.

Анютка вскочила на ноги, подбежала к сестре, обняла ее и горячо заговорила:

— Валецка, сестрицка родненькая, уедем отсюдова! К дяде Гарасиму, Павлик говорил, что он хороший.

Валентина вздрогнула: ее мысли совпали с Анюткиной просьбой, и, чтобы не показать своего волнения, она цыкнула на сестру:

— Тише ты, разбудишь Павлушку!

Анютка обидчиво поджала губы, вернулась на свое место и быстро-быстро заработала иглой. Потом вдруг вскинулась и огорошила Валентину:

— А не поедешь, дак я сама убегу к дяде Гарасиму в Мураши! — видно, немало хорошего девчонке рассказывал дружок Павлик о нем, если она так рвется в Мураши.

— Ну ладно, поедем. Да только, куды мы сейчас, на зиму глядя? Тут хоть крыша над головой есть. Тем летом уедем, Павлушка как раз подрастет. Но только к Михайле в Вятку, а Гарасим все одно нам чужой, чего уж за этих кержаков держаться.

Но они не уехали ни следующим летом, ни потом.

В России наступили какие-то смутные времена. Народ изнемогал от кровопролитной ненужной войны, которая стала чувствоваться и в затерянной среди лесов деревушке. Уходили и уходили на войну мужики, возвращались покалеченными и озлобленными, а то и вовсе гибли где-то. Скудная, плохо ухоженная женскими руками, земля мало родила. Старики-раскольники, ездившие в ближний уездный город продавать что-нибудь, привозили вести: горожане голодали, за бесценок отдавали свои лучшие вещи в обмен на хлеб, сало, картошку. Вечерами старики усаживались на завалинках и вели разговоры. Одни, побогаче, хаяли армию, что, мол, плохо дает отпор супостатам-германцам, ругали дезертиров, которые изменили присяге и не хотят защищать «атечество и царя-батюшку». Другие, победнее и которые пограмотней, привозили газеты, где писалось о неведомых социалистах, которые бунтуют против войны и хотят извести царя-батюшку, а Санкт-Петербург называли по-новому — Петроград.

Все ждали-гадали, что принесет новый 1917 год…

А принес он смуту…

В один из мартовских дней Никодим вернулся из города возбужденный и в то же время растерянный. Он привез самую что ни есть неожиданную новость: царя свергли, создано какое-то временное правительство, а с чем, едри его, едят это правительство — бес знает. По слогам Никодим читал содранную где-то украдкой афишу: «Москва, 3 марта 1917 г., 4 часа дня. Утро России. Экстренный выпускъ. Отречение царя. Изъ Петрограда только что получено сообщение. Царь отрекся отъ престола за себя и за сына въ пользу брата Михаила Александровича. Тотчас по полученiи известия объ отреченiи царя Совъет Министровъ въ полном составе поъехал къ Михаилу Александровичу просить его, чтобы онъ отрекся отъ престола самъ и тъем дать возможность Учредительному собранию свободно вынести свое решение. По слухам, М.В. Родзянко извъщенъ, что Михаилъ Александровичъ отказался отъ престола».

Головы староверов пухли от таких новостей и тяжелых дум: что случится дальше?

К лету в деревню вернулись три солдата. Двое явились сами с винтовками за плечом — самовольно ушли с фронта, а третьего привез на телеге крестьянин из соседней деревушки: солдат был без обеих ног. Сидел и тискал руками шапку, не смея взглянуть на толпу женщин, боясь встретиться взглядом с женой. А жена его в это время ревела в избе, обнимая трех ребятишек. Ревела от горя: что делать с калекой? Ревела от радости: хоть живой вернулся. И не знала, что лучше — живой муж-калека или похоронная бумага на него.

Вернулся и старший сын Никодима — Петр, одногодок Федора Агалакова. Похудевший, почерневший, без бороды, только усы остались на смуглом лице от раскольничей красы.

Валентина, узнав о его возвращении, бросилась к Никодимовой избе, авось скажет что-нибудь Петр о Федоре, вместе же уходили. Про других известно: кто жив, покалечен или погиб. А Федор словно камень в воду канул — ни пены, ни пузыря.

Петр, здороваясь, подал Валентине левую руку, пустой рукав правой был аккуратно заправлен за ремень.

Валентина сложила молитвенно руки перед грудью и прошептала:

— Пётра Никодимыч, скажи ты ради Христа, знаешь ли щё о Федоре моем?

Петр нахмурился и отрицательно покачал головой.

— Прости, Валентина Ефимовна, — уважительно обратился он к ней, — но нас в Вятке разлучили. Я в артиллерию попал, а он остался в команде. Ничего боле не знаю, — он вытащил из расшитого кисета уже готовую самокрутку, отодвинул печную заслонку, сунул в гудящее пламя лучину и прикурил.