Елена Селестин - Тициан. Любовь небесная – земная

Лоренцо заметил, что выражение глаз немца стало растерянным. «Возможно, художники не зря болтают, – подумал Лотто, – что Дюреру трудно справляться с живописью. Наверное, работа над картиной для Сан-Бартоломео затягивается, ведь, трудясь над ней, он вынужден всем – и даже себе! В первую очередь себе! – доказывать, что он не только превосходный гравер, но и равный среди лучших живописцев. А ведь вряд ли это так. Он лучший рисовальщик, да, но это иное… в любом случае очень любопытно будет увидеть его картину. Не только Катерине и мне, всем интересно, а от этого мастеру еще тяжелее», – усмехнулся Лоренцо, деликатно опустив глаза.

Заговорили о новом здании «Фондако дей тедески» – немецкого Подворья. Минувшей зимой был сильный пожар, тушили три дня, но не смогли спасти трехсотлетнее здание. Пострадали и вещи Дюрера, который жил там. Особенно мастер сокрушался о потере какого-то особенного бархатного плаща.

Недавно немцы начали строить новое здание Подворья на том же месте, рядом с мостом Риальто, и говорили, что оно должно быть грандиозным.

– Д-да они быстро его построят, – объяснял очень толстый человек, сидящий недалеко от Джорджоне, – они позвали л-лучших своих мастеров. Строят немцы н-не хуже нас, труд рабочих продуман просто отлично. Я вчера сам все о-о-о… с-с-с, – толстяк запнулся основательно и оставил попытки закончить фразу, переключившись на еду. Он ел так жадно, будто его долго держали в тюрьме.

Лоренцо посматривал на сияющую Маддалену, с удовольствием отметив, что и она поощрительно улыбается ему: «Понял, что я здесь самая привлекательная? Но и ты мне нравишься». Не такими уж правильными были черты ее лица: нос немного приплюснут, и, если приглядеться, лицо больше походило на детское. Но в ее улыбке, в том, как Маддалена встряхивала длинными волосами цвета светлого золота, было что-то необычайно притягательное. «Дюреру, – вспомнил Лоренцо, – на автопортретах удается бесподобно писать волосы, в этом он лучший, мне надо поучиться, постараться разгадать и запомнить его приемы». Лоренцо заметил, что Джорджоне, хоть и разговаривал то с принцессой Джироламой, то с толстым заикающимся обжорой, тоже посматривал на Маддалену. Взгляд Джорджоне был добрым и светящимся, будто сама любовь присутствовала в зале. Это впечатление усилилось, когда ему принесли лютню и попросили спеть. Мягкий голос звучал, глаза певца были обращены к девушке. «Интересно, он сам замечает это? Кажется, никто за столом, да и сама Маддалена не сомневаются, что Дзордзи влюблен», – отметил Лотто.

Тициан увидел над собой морщинистое лицо.

– Что у тебя с головой, мальчик? – Джамбеллино гладил его по волосам.

– Упал, наверное.

– Тебя крепко ударили по затылку вот этим, – Джамбеллино показал медный пестик, которым растирали пигменты. – Крови нет, слава богу. Но я спрашиваю: что произошло с твоими волосами?

– А, – Тициан пощупал прядь. – Это сожгла кухарка. Где мой берет?

Тициан наконец осознал, что он лежит на полу в едва освещенной мастерской, под головой у него старые тряпки, а Джамбеллино пытается ему помочь.

– Попробуй встать, я не смог тебя поднять, – сказал мастер, поднимаясь с колен.

– Это вы меня стукнули? – Тициан со стоном поднялся.

– С ума сошел? У меня бы и сил не хватило, ты же огромный! Молодой. Это один негодяй и, оххх, – прокряхтел Джамбеллино, – мерзкая негодяйка, чтоб пусто было им обоим! Сколько еще я буду терпеть все это? Тебя не шатает, нет? Иди-ка за мной.

Джамбеллино взял с пола подсвечник с горящей свечой, закрыл окна мастерской и медленно стал подниматься по лестнице. Дом был трехэтажным, внизу располагались общая мастерская, большая кухня и кладовые. На втором этаже работал и отдыхал мастер, рядом с ним трудился его главный помощник Лоренцо Лотто, здесь хранились картины и вещи, накопившиеся за долгую жизнь Джамбеллино. На второй этаж приходили друзья и заказчики, сюда можно было попасть и по парадной лестнице снаружи, и с нижнего этажа по внутренней лестнице. На третьем этаже были личные покои мастера и его жены Марии. Тициана редко приглашали наверх, только когда надо было перенести что-то тяжелое, но он там никогда не задерживался, и поэтому, несмотря на боль в затылке, он с интересом оглядывался, щурясь от солнечного света из больших окон, вымытых перед праздником Ла Сенсы от грязи весенних дождей.

– Ну иди сюда, сядь, – пригласил мастер и указал Тициану на кресло рядом с круглым столом, на котором были навалены объедки, немытые кружки, мелкие грязные тряпки, в центре стояла плошка с маслом, где отмокали кисти. Рядом, на мраморном полу, лежали восточные подушки с кистями и парчовые ткани, брошенные небрежно.