Иван Наживин - Степан Разин. Казаки

– Счастливо оставаться!.. Мотрите не забудьте прислать нам с оказией московских калачей... Га-га-га-га...

Степан, ещё раз низко поклонившись астраханцам, вошёл на «Сокола» и среди общих криков и приветствий казацкие челны, – их было более двухсот, – сверкая вёслами, вытянулись по реке. На том берегу чёрной лентой запылила конница, в которой было до двух тысяч всадников... И не отошли струги от города и версты, как все гребцы сбросили одежду, и всё же голые, точно бронзовые от загара тела их были мокры от пота. И уже около десяти утра они пригребли к правому берегу и стали станом, выкупались, поели, и старшины решили днём спать, а плыть ночью, по холодку. И наглотавшаяся в выжженной степи пыли конница была рада такому решению. Но и не спалось: так было жарко. И казаки от скуки пробовали ловить рыбу, давили вшей, вяло чесали языки, зевали и томились...

И когда, наконец, над степью запылала заря и от почерневших бугров правого берега пали на широкую гладь светлой реки прохладные, длинные тени, снова стаей птиц перелётных покрыли реку казачьи струги и снова конница ушла в степь. И потухла заря, и вызвездило, и алмазным серпиком стал над рекою месяц, и пенилась взбудораженная Волга под сильными дружными ударами казацких вёсел. Пробовали петь, но не вышло: эта первая ночь на походе в неизвестное вызывала уши на тишину, на сосредоточенность и задумчивость, и тихи были все, от атамана, который лежал на персидском ковре на корме своего «Сокола», до Трошки Балалы, которого никто не хотел теперь слушать.

Через три дня сделали передышку, и попили винца в Чёрном Яру, и ударили на Царицын.

– Матушки мои, кормилицы, глядите-ка, какая их сила идет!.. – в восторженном ужасе повторяли с сияющими лицами царицынцы, выбегая на берег. – И не сосчитаешь, право слово... А берегом то, глядите-ка, конные идут... Вот так Степан Тимофеич!.. Это можно чести приписать...

В воеводских хоромах шла тем временем жаркая ссора.

– Да я ж тебе говорю, что дальше Самары я не пойду с ними... – в сотый раз нетерпеливо повторял Ивашка Черноярец своей милой, которая с гневными слезинками на глазах решительно стояла перед ним. – Схожу с ребятами в Усолье посчитаться с кем надо, и назад... Сердце не позволяет мне так оставить это дело... Ну?

– Знаем мы эти ваши Усолья-то!.. – дрожащим голосом повторяла Пелагея Мироновна. – Ты городовой атаман и сиди на своём атаманстве, а таскаться тебе с ними нечего... Усолье – придумает тожа!.. А ежели я надоела тебе, так прямо и скажи, а не придумывай своих Усольев...

– Ах!.. – махнул рукой Ивашка. – Свяжешься с бабой и сам бабой станешь...

В душе он, однако, был польщен любовью своей лапушки, которую и он любил накрепко и чем дальше, тем всё больше.

– Я тебе говорю... – рассудительно начал он.

– И говорить нечего... – уже навзрыд плакала Пелагея Мироновна. – И вот тебе моё последнее слово: ты пойдёшь с казаками и я пойду, переоденусь казаком и пойду...

– А ну, попытай!..

– И попытаю!..

– А ну, попытай!..

– И попытаю!.. Ишь ты, воевода какой выискался!..

Ивашка в бешенстве, пристегнув дрожащими руками саблю, схватил шапку и бросился вон: струги уже подходили к берегу и весь Царицын был у воды. А Пелагея Мироновна стала у косящата окошечка и сквозь злые слёзы смотрела вслед своему атаману.

– Что ты? Полнока!.. – тихонько подобравшись к ней, проговорила бабка Степанида. – Рай ты не видишь, что он без тебя и часу не дышит?... А ты убиваешься!..

– Да... – всхлипнув, отвечала Пелагея Мироновна. – Его вон нелёгкая в Самару несёт, а я тут сиди одна... А... а у него там, может, зазноба какая есть...

– Какая зазноба? Что ты, окстись!.. Да он с тебя глаз не сводит... – утешала старуха. – А ежели и вправду что есть, так и мы ведь тоже не лыком шиты: только мигни баушке Степаниде глазком одним и такого-то Иван-царевича опять приведу, что...

Разом высохли слезы. Перекошенное бешенством, заплаканное лицо вмиг обернулось к старухе.

– Вон!.. Чтобы и духу твоего, ведьма старая, здесь не было!..

– Матушка, Пелагея Мироновна...

– Вон!..

– Лебёдушка...

– Вон!.. Ах ты змея подколодная!.. Вот погоди, придёт атаман, я расскажу ему и...

– Родимка моя...

– Вон!.. Чтобы и не смердело тут тобой...

И старуха, творя молитву, вылетела из терема.

– А-а-а-а... – заголосило на берегу радостно. – А-а-а-а...

То славный атаман Степан Тимофеевич ступил на берег. Он, сняв шапку, кланялся на все стороны. Толпа восторженно ревела.

Казаки, разодетые, при оружии, ловко выскакивали на песок. Царицынцы радушно помогали им причаливать струги. Из городских ворот, блестя ризами, иконами и хоругвями, под перезвон колоколов, медленно полз с пением крестный ход. Казаки усердно крестились, благодаря Господа за благополучную путину.