Иван Наживин - Степан Разин. Казаки

– Эй, попы!.. Прикладывай руку за себя и за своих чад духовных... – крикнул Васька Ус, весь покрытый какими-то язвами, в которых, говорили, были черви. – Живо!.. А то всех перебьём...

Приговор был подписан, казаки торжественно отнесли его в Троицкий монастырь, положили на хранение в ризницу и тотчас же бросились снаряжать струги для похода на Москву. Васька уже не мог из Астрахани двинуться, и место походного атамана с Царицына должен был занять Федька Шелудяк. И казаки разом взяли Саратов, Самару и в июне осадили Симбирск, где воеводой был Пётр Васильевич Шереметев. Переговоры с ним не привели ни к чему, и казаки бросились на приступ, но трижды были отбиты. Шереметев, осмелев, сделал вылазку и наголову разбил воров. Побросав все, даже часть своих товарищей, казаки бросились к Самаре, а оттуда разошлись, кто куда хотел, – только астраханцы с Федькой во главе решили возвратиться в Астрахань.

Москва окончательно потеряла терпение, и бывший симбирский воевода Иван Богданович Милославский с ратною силой выступил водой на низ. Царь дал ему право передать мятежникам его царское прощение: великий государь великие и страшные вины их отпускает не иначе чего ради, а токмо ища погибших душ к покаянию и обращению. И получил воевода на дорогу от царя в помощь икону Пресвятыя Богородицы, именуемая «Живоносный Источник в чудесех».

В отряде Милославского был и молодой Воин Афанасьевич Ордын-Нащокин, исхудавший и горький. Жил он только одной думой: где она, что с ней? Куда занесла ее страшная буря? Поверить, что она каким-то чудом уцелела, было невозможно, и бессонными ночами ему такие мысли приходили о судьбе Аннушки, что он стонал, и не знал, что делать. В Самаре – конечно, она встретила царские войска крестным ходом – во время передышки войск ему удалось напасть на след её: была при Степане, а потом бежала с каким-то жидовином ночью, неизвестно куды. В Саратове – город, конечно, встретил их крестным ходом – тоже была днёвка, но Воин Афанасьевич не нашёл никаких следов ни пропавшей девушки, ни таинственного жид овина и, разбитый, с захолодевшей душой, возвращался к себе на берег, как вдруг его остановила какая-то пожилая монахиня.

– Ты, сынок, не из Москвы ли будешь? – спросила она.

– Из Москвы... – отвечал он.

– Ах, родимый, у нас в скудельнице монастырской девица из Москвы лежит, одна-одинёшенька, никого из сродственников нету... – сказала монахиня. – Нельзя ли как объявить в войске, поспрошать, может, есть кто из её близких...

– Как зовут её? – спросил Воин Афанасьевич, чувствуя, как его сердце замерло и остановилось.

– Аннушкой зовут её, родимый, Аннушкой, покойного самарского воеводы Алфимова дочка... – сказала монахиня. – Да что ты, Господь с тобой?!

– Веди меня к ней скорее, мать!.. – едва выговорил он. – Скорее!..

Монахиня широко перекрестилась.

– Господи Исусе Христе!.. Да уж я не знаю как...

– Веди скорее!..

– Да ведь, родимый мой, плоха она очень... Уж и не бает совсем...

– Да не терзай ты меня, мать!.. – воскликнул Ордын страстно. – Веди же...

Сводчатый полутёмный коридор. Торжественно пахнет ладаном и воском. Чёрные монахини низко кланяются молодому воину... Отворяется дверь. На низкой, широкой скамье лежит что-то плоское и прозрачное. И – синие бездны...

Он зашатался.

Аннушка строго нахмурила свои тонкие брови, с усилием всматриваясь в его смуглое, перекошенное страданием лицо. И вдруг синие бездны начали проясняться, теплеть и в углах, у белого, точёного носика налились две огромные капли. Монахиня тихо отёрла слёзы, – они налились опять и опять. И, не отрываясь, смотрели в его лицо синие глаза, и разрывалась душа на части болями острыми, нестерпимыми, нечеловеческими.

– Аннушка... – едва выговорил он.

Тень улыбки скользнула по бледным губам. Говорить она не могла. Говорили только её глаза...

Рыдая, он упал к её одру, приник на мгновение лбом к её прозрачной руке и снова, оторвавшись, стал смотреть в глаза, и снова прижался лицом к ней... Страшный, как ночной набат, кашель потряс её пустую, гулкую грудь, из угла рта протекла на подушку струйка крови, и синие глаза, не отрываясь от его лица, стали стыть, заволакиваться, уходить... И по прелестному личику тихо разливалось выражение какого-то неземного покоя и нежности...

Вдоль берега, у стругов, уже пели настойчиво, повелительно медные рожки, призывая в поход...

Ордын не помнил, как очутился он на своём струге. Он не видел ни Волги солнечной, ни зелёных берегов, ни бегущей на низ флотилии, – для него весь мир был одной сплошной чёрной дырой, полной боли и рыданий. С ним заговаривали – он смотрел сумасшедшими глазами и ничего не понимал. На него дивились, перешёптывались, покачивали головами. Он сидел на носу один, смотрел в играющие волны, а сзади него солдаты тихонько напевали новую московскую, такую унывную песню: