Иван Наживин - Степан Разин. Казаки

Ивашка весь даже похолодел при мысли о её судьбе, если придут сюда воеводы. Он крепко обнял её.

– Ну, так что же ты придумала? Говори... И сам вижу, что дело табак. Степан хоть и ботвит, а и сам не знает толком, что делать...

– А-а, Степан!.. – пренебрежительно повторила она. – Нашёл тоже сокровище... Наговорили, и пуля его не берёт, и против сабли слово знает, а его вон как обработали. Только бы поскорее развязаться с ним... Так ты не покинешь меня, а?

– Как я тебя покину, когда только в тебе весь и свет мой... – жарко прошептал он. – Ведунья ты... Точно вот опоила меня чем... Ну, говори: что ты там придумала?

– Человечка я такого нашла, который берётся нас до Литвы или там до ляхов отвезти... – прошептала она, ластясь к нему. – А там лети, куда хошь... Ты смотри не проговорись только. А завтра, если хошь, я сведу тебя с ним и все вместях дело и обговорим...

– Так что...

– Ах ты, сокол мой!.. Милый... Уж как я тебя там любить буду...

Утро выпало очень беспокойное. С Дона от Фролки явился вдруг к Степану гонец, весь обмерзший в степи холодной. Он принёс нерадостные вести. Фролка, освободившись от брата, возомнил себя всему делу головой и, собрав небольшой отряд голоты, поплыл Доном вверх и напал на Коротояк. А в соседнем Острогожске стоял с ратной силой воевода князь Ромодановский. Узнав о нападении на Коротояк, он поспешил на выручку и растрепал Фролку «почём здря». Казаки бросились на своих стругах и бударках опять Доном вниз. Но пока Ромодановский хлопотал в Коротояке, в Острогожске поднялся полковник Дз... Дз...

– А, нехай его бисы возьмуть!.. – махнул рукой казак.

– Не выговоришь... Дз...

– А ну, чёрт, вези!.. – вспыхнул сердитый Степан. – Дзинковский...

Он знал Дзинковского, потому что сносился с ним грамотами.

– Ен самый... – подтвердил казак. – Ну, поднял он в городе народ, утопил воеводу, но дальше дело не пошло: протопоп соборный да сотник один успокоили народ, связали того самого Дз... Дз... – а, хай ему бис! – да в тюрягу его и упрятали. А жинка его, этого самого, которого не выговоришь, гонца к нам, в Кагальник, послала, кузнеца одного острогожского: спешите-де, казаки, на выручку... Люди Ромодановского кузнеца того схватили и полковнику тому и его пани на плахе головы срубили. Зашумели было и слободские полки все, да полковник сумской Кондратьев их всех успокоил, а потом и Острогожск утихомирил. Везде люди крестным ходом ходили и царю на верность опять крест целовали...

– Это-то беда небольшая! – зло засмеялся Степан. – Вчера царю целовали, а завтра мне целовать будут...

– Оно, може, и так... – сказал гонец осторожно. – Ну только в Черкасске Корнило Яковлев и все самостоятельные казаки очень после того случаю голову подняли и всё какие-то сговоры у них промежду собой идут и с Москвой все гонцами ссылаются. А тут пришло известие из-под Синбирского и...

– А, дурак!.. – оборвал Степан. – Рассуждают тоже.

– Что же лаяться-то? – довольно смело сказал казак. – Нешто то моя вина? Меня послали по делу, вот я и сказываю...

У Степана чесались руки. Но он чувствовал, что то, что можно было в Самаре, когда он шёл вверх, того уже никак нельзя в Царицыне. И он прогнал гонца. Первой мыслью его было скорее идти на Дон, чтобы поправлять там всё дело, но он ждал вестей из Астрахани, – там тоже было что-то неладно, – да и его рана в голову крепко мучила его. Он не выходил решительно никуда, был мрачен и груб и старался не смотреть на Ивашку, чтобы не видеть этих его новых, чем-то застланных глаз. Да Федька Шелудяк, проживавший теперь в Царицыне, – он бежал из Астрахани, где посадские хотели убить его за пограбленные животы, – был теперь совсем не тот. И все косились один на другого осторожно: кто кого предаст, и когда, и как? И Степан чаще, чем прежде, напивался пьян...

Когда вечером Ивашка, расстроенный, – надо бежать, и скорее... – поднялся к себе в воеводские хоромы, в сенях его встретила Пелагея Мироновна.

– Иди в опочивальню... – тихо сказала она. – Там сидит человек тот. Только как бы не подслушал кто...

Ивашка шагнул в опочивальню и в тусклом свете сальной свечи увидал тощую, тёмную фигуру, которая при его появлении торопливо поднялась с лавки.

– Всемилостивейший и ясновельможный пан воевода... – вкрадчиво пролепетала фигура, низко кланяясь. – Падам до ног...

Ивашка сморщился: в опочивальне стоял такой дух, что хошь топор вешай...

– Жид? – коротко спросил он.

– Жид, ясновельможный пан воевода, жид...

Это был Иосель, похудевший, оборванный и грязный невероятно и ставший из чёрного рыжим.