Сергей Мосияш - Фельдмаршал Борис Шереметев

И едва во второй половине ноября пал снег, как князь Ромодановский велел:

— Борис Петрович, отъезжай. В Казани с башкирами разберись, бунтовать зачинают.

От Москвы до Казани добирался фельдмаршал с полками едва ль не месяц, правда с задержкой в Нижнем Новгороде.

Казанский воевода Кудрявцев встретил фельдмаршала настороженно (где, когда, кому нравились столичные гости, да еще и в таком чине?).

— Что тут у вас творится, Никита Алферьевич? — спросил Шереметев, сбросив шубу на руку подоспевшему лакею.

— А что? Ничего особенного.

— Как «ничего особенного»? Князь Ромодановский сказывал, башкирцы бунтуют.

— Есть маленько. Но я их живо заарестовал — и в тюрьму. Вшей покормят, поумнеют.

— Ну что ж, с вашего позволения, я должен посмотреть их.

— Кого?

— Не вшей, разумеется, — заарестованных башкир.

— Зачем это вам?

— Государь велел разобраться с имя.

— Ну, если государь…

В те дни, пока фельдмаршал неспешно двигался к Казани, в Преображенский приказ были доставлены с Дона «воры» астраханские во главе с конным стрельцом Иваном Кисельниковым. Повязаны они были донской старшиной {184} 184 …донской старшиной… — Старшина — в XVI–XVIII вв. должностное лицо в казачьем войске (атаман, писарь, судья и др.). , так как «подбивали казаков к возмущению», и присланы к князю Ромодановскому «для розыску». У Федора Юрьевича разговор с ворами был короток — дыба, кнут, огонь. Но, видно, родился Кисельников со товарищи под счастливой звездой, опередило их письмо царя к Ромодановскому: «Как воров с Дону, которые бунтовались в Астрахани, привезут к Москве, изволь тотчас послать их за крепким караулом сюды».

А «сюды» — это не близко. Гродно.

В пути Кисельников седеть начал. Знал твердо, что его ждет. Помнил, хорошо помнил девяносто девятый год, когда сотнями отлетали стрелецкие головы на Москве, по многу месяцев качались в петлях зачугуневшие на морозе тела таких, как он. Царь — зверь, пощады не жди.

— Иван, — тихо шептал спутник Спирька, — ты совсем сивый стал.

— Погоди, брат, и ты засивеешь, как его узришь.

Когда ввели Кисельникова к царю, задрожал он от страха, увидев темные пронзительные глаза Петра и в них смерть свою, пал на колени, стукнулся лбом об пол:

— Прости, государь, — прошептал, обливаясь обильно хлынувшими слезами.

И не поверил ушам, когда услышал спокойный, почти доброжелательный голос царя:

— Встань, Кисельников.

Поднялся на ватные, дрожащие ноги, отирая ладонью мокрые щеки, слезы, стоявшие в глазах, размывали лицо царя.

— Как звать тебя?

— Иван.

— А по батюшке?

— Г-григорьевич, г-государь, — пролепетал Кисельников, со страху едва вспомнив имя отца.

— Что ж это ты, Иван Григорьевич, мне в спину нож всаживаешь? А?

— Что ты, государь, — замахай испуганно руками Кисельников. — Такого и в мыслях отродясь… Христос с тобой.

— Ну как же, Иван, рассуди сам. Я воюю со шведом, держава изо всех сил тужится, а вы, астраханцы, мне в спину удар наносите. Это как?

Молчал Кисельников, чувствуя какую-то правду царя. «Все, спекся я», — подумал как о постороннем.

— Ты сядь, Иван. Что стоишь как перед дыбой?

«Дыбу вспомнил. Ясно, к чему готовит».

— Прости, государь, разве о том думалось.

— Садись, садись, сказал.

Царь сидел за столом, обочь его сидел Шафиров с бумагами, чернильницей и перьями. Когда наконец Кисельников сел на краешек стула у стены, царь спросил:

— Расскажи, как это случилось? Из-за чего? Ведь вы ж воеводу Ржевского убили. Так?

— Так, государь.

— За што? Все, все рассказывай, ничего не таи, Иван Григорьевич. Кто ж мне правду поведает кроме вас, самовидцев?

— Всю правду, государь?

— Да, всю правду, Кисельников.

— Оно, вишь, какое дело, государь. Твой воевода Тимофей Ржевский вел себя аки волк в стаде овец, — начиная смелеть, молвил Кисельников и помедлил, ожидая окрика, но царь лишь кивнул: «Ну, ну». — Всю торговлю в городе к рукам прибрал, всех налогом обложил. Да каким! Ино наторгуешь на гривенник, а налогу два требует. Пока хлеб сверху везут — в амбары прячет, а встанет река — втридорога продает. А полковники, на воеводу глядя, с нас драть последнее почали, мол, опальные — не пожалятся. До тебя-то эвон-как до неба. А в этом годе жалованье почти вполовину урезали. На что жить? Индо рот раззявь — до полусмерти забьют. Ну а тут как твой указ пришел, прости, государь, совсем озверели офицеры.

— Какой указ?

— Ну, бороды брить, и чтоб платье немецкое носить. Так что стало-то! Офицеры начали имать бородатых на улицах и, поваля наземь, отрезать бороды ножницами, иной раз прямо с кожей.