Сергей Мосияш - Фельдмаршал Борис Шереметев

Меншиков даже не взял протянутую ему бумагу, и Борис Петрович, вдруг смутившись, вспомнил, что светлейший неграмотен. В письме едва одолел собственную фамилию подписывать. И все.

— Ох, прости, Александр Данилович. Я счас, я счас.

Шереметев достал платок, отер глаза, высморкался и наконец дочитал грамоту. В ней именно то и говорилось, что веление светлейшего — есть веление государя. Ну что ж, все не сержант Щепотьев, а ровня — фельдмаршал. На сердце графа сразу полегчало, отставку, слава Богу, не дали. Еще повоюем.

— Я слушаю, Александр Данилович.

— Сейчас едем на рекогносцировку. Хочу знать, отчего эта девица Рига столь неуступчива. Нотебург в неделю одолели, а тут…

— Там был штурм, а здесь государь не велел людей тратить, велел осадой задушить их, выморить.

— Все правильно. Тогда спешить надо было, дабы сикурс короля упредить. А ныне Карл разбит, без армии на турецких хлебах пробавляется. Спешить вроде некуда, но поспешать надо.

Они выехали в сопровождении адъютантов светлейшего. Когда оказались у реки, Меншиков спросил:

— Почему реку не перегородили? По ней же к ним могут провиант подвозить.

— Да вроде не подвозят. Да и откуда ему взяться.

— Это днем, а ночью очень даже могут. Гляди, сколько мачт у них на причале… Гоп! — обернулся Меншиков к адъютантам.

— Я слушаю, ваше сиятельство.

— Посчитайте с Жуковым, сколько вымпелов стоит у причала {245} 245 …сколько вымпелов стоит у причала. — Вымпел — узкий, длинный, раздвоенный на конце флаг, поднимается на мачте военного корабля, находящегося в плавании, наряду с кормовым флагом служит признаком его национальной принадлежности. .

— Есть!

Адъютанты, привстав в стременах и вытягивая шеи, начали считать порознь: «Раз, два, три, четыре, пять… пятнадцатый, шестнадцатый… двадцать».

— Ну, сочли?

— Так точно, ваше сиятельство, двадцать пять, — браво доложил Гоп.

— А у тебя? — обернулся Меншиков к Жукову.

— У меня двадцать четыре, ваше сиятельство.

— Считалы… — укорил их светлейший, но, обернувшись к Шереметеву, заметил: — Надо реку запереть здесь, Борис Петрович. Вели саперам перегородить реку бревнами, соединив их цепями.

— Слушаюсь, Александр Данилович.

— А чтоб не вздумали разорвать сию преграду, поставь по берегам караулы с пушками.

— Рижане, судя по всему, ждут сикурс с Динамюнде, но я и эту крепость обложил — мышь не выскочит.

— А далеко отсюда Динамюнде?

— Да вниз к морю в четырнадцати верстах от Риги. Если сдастся Рига, и Динамюнде за ней воспоследует, не задержится. Там, наоборот, на Ригу надеются. Рига — на них, они — на Ригу.

Вечером Меншиков пригласил Шереметева в свой шатер. Княгиня Дарья Михайловна была любезна с графом, и видимо, ее присутствие сказалось — на столе светлейшего были такие домашние вкусности, о которых Шереметев давно позабыл: пироги, расстегаи с рыбой и конечно же вино рейнское. Они выпили, как и положено, за государя, потом за здоровье милой хозяйки.

Светлейший, заметив завистливое восхищение гостя всем этим — и столом, и вином, и хозяйкой, спросил при прощании:

— Кто здесь у Риги из генералов?

— Князь Репнин, Айгуст, Чириков, Генскин, Бем, Боур.

— Вели всем завтра быть у меня днем. Поговорить надо. Посоветоваться.

— Хорошо, Александр Данилович, сейчас же разошлю посыльных.

Нет, не «советоваться» хотел светлейший. В отличие от своего царственного товарища-комрада, он не нуждался в «советчиках». Просто ему хотелось потешить свое честолюбие, показать перед женушкой свою власть над генералами, а их — подчиненных — поразить щедростью и пышностью застолья, достойного нового фельдмаршала.

Назавтра съехавшиеся к шатру светлейшего князя генералы стояли кучкой, гадали меж собой: зачем званы?

— Наверное, от государя указ привез, — предположил Бем.

— Он сам сюда по указу прибыл, — сказал Чириков. — Его появление и есть указ. Наверняка начнет подгонять нас. Чего доброго, и на штурм решится.

— А мне посыльный сказал, советоваться хочет, — признался Боур.

— Все может быть, все может быть, — пробормотал Репнин, хмурясь. Он после кригсрехта, на котором председательствовал Меншиков, присудивший его к «отнятию живота» за головчинскую конфузию, недолюбливал выскочку. Недолюбливал и всегда опасался.

— А мне сдается, господа, — заметил Генскин, потягивая носом, — предстоит хорошая обжираловка, гляньте-ка, как денщики стараются.

И действительно, от поварни к шатру светлейшего словно угорелые носились слуги, таская что-то дымящееся, пахучее в горшках, судках.