Филлип Боссан - Людовик XIV, король - артист

Между строк чувствуется горечь французских архитекторов по поводу прибытия Бернини: при вести о его приезде вновь оживает узкая корпорация, вроде той, которая четырьмя годами раньше, во время постройки Зала машин в Тюильри, чинила препятствия Вигарани или в 1662 году устроила Кавалли настоящий саботаж. С тех пор как кардинал умер, итальянцев больше не любят...

Зато действия короля впервые очевидны. Можно сказать, что он решился проявить интерес к возведению своего дворца. Нам сопутствует удача: господин де Шантелу, который сопровождал Бернини на протяжении пяти месяцев, вел свой «Журнал», долгое время считавшийся утраченным, но случайно найденный в конце прошлого века. Этот документ драгоценен, поскольку день за днем фиксирует все — абсолютно все, — и только благодаря ему и никакому другому источнику мы видим Бернини в общении с королем. Бернини оставался в Париже целых пять месяцев: для нашего изучения повседневной жизни Людовика XIV и его интереса к искусству эти пять месяцев дороже пятидесяти лет.

4 июня 1665 года король торжественно встретил Бернини в Сен-Жермен-ан-Лэ.

Кавалер произнес свою приветственную речь с приличествующей смелостью», — рассказывает Шарль Пер-ро. Мы должны оценить всю колкость этой короткой фразы. Придворные не привыкли слышать «смелые» речи перед королем, даже смягченные «приличием». Зная горячность Бернини, усугубленную итальянской furia [22] Яростью (ит.). , представим себе гримасы этих господ, их потупленные взгляды исподтишка, следящие за реакцией Его Величества. Но нет: кажется, все сошло благополучно. К тому же Бернини «смело» продолжает речь, и продолжает великолепно: «Я видел, Сир, — говорит он Его Величеству [на этот раз рассказчик Шантелу], — дворцы императоров и пап, дворцы властительных принцев, что встречались на пути из Рима в Париж, но для короля Франции, нынешнего короля, нужно создать нечто более великое и восхитительное, чем все это».

И затем, повернувшись к образовавшим круг близ короля, он добавил: «И пусть молчат пигмеи!»

Подобное не выдумаешь. Такие слова смакуют. Кавалер — человек театра, так же как и Людовик XIV: вдвоем они составляют достойный дуэт, и манера, с какой Бернини повернулся к публике для финального аккорда, — большое искусство. Но ответ, который даст король, для нас чрезвычайно поучителен. Крайне немногие из дошедших до нас его высказываний так нагружены смыслом, во всяком случае, из тех, что касаются искусства. Нужно читать этот ответ, перечитывать и размышлять: он содержит наметки того, что последует, не только в отношении Бернини, но и Лувра, и, гораздо позднее, Версаля; и может быть, он раскрывает одну из тайн Людовика XIV: «После этого Король взял слово и сказал, что он имеет некоторую привязанность к сделанному предшественниками, но что если все же нельзя создать ничего великого, не разрушая их работы, он ее разрушит».

Каждое слово здесь взвешено. «Создать великое»: в этом пункте Людовик согласен с Бернини. Но есть еще эта «привязанность к сделанному предшественниками». Представим мысленно, чем был Лувр в 1665 году, эту смесь разнородных построек, возведенных различными архитекторами от Пьера Леско до Лево. С каким чувством смотрел на это Кавалер? Несомненно, с величайшим презрением. («Пусть молчат пигмеи!») Эти «пигмеи» недостойны короля Франции.

Если Бернини так никогда и не построил Лувра, то, несомненно, отчасти по этой причине: его провидческий эгоцентризм не мог совершенно унизиться до сделанного прежде, втиснув воображение гения в рамки того, что уже существовало. Так и видишь, как его взгляд скользит по жалким сланцевым кровлям, в которых он совсем не видит смысла, по этому нагромождению разрозненных кусков! «Пусть молчат...» И все сказано.

Но Людовик тоже хочет «великого». Он хорошо знает, что целый век лелеяли «большой план» Лувра, который его «предшественники» так и не довели до конца. И финальный аккорд Бернини, полный яркой выразительности («приличествующе смелой»), должен был ему нравиться. Вот почему король прибавил, как бы против воли, что «если нельзя создать ничего великого, не разрушая работы предшественников», он ее разрушит.

Вся она здесь, в этом двойственном движении Людовика XIV — эта уклончивость, всегда в нем присутствующая. Странная поза, в которой смешивается почтение, побуждающее его не трогать ничего из того, что было создано до него, и непреодолимая забота утвердиться в творении, которое было бы целиком и полностью его собственным. Он не хочет разрушать, но все же он уничтожает. Он заботится о том, чтобы не разрушать, но подавляет ту, другую сторону самого себя, которая побуждает его щадить и сохранять. Позднее мы увидим это в Версале.