Филлип Боссан - Людовик XIV, король - артист

Но во всем этом — никакого следа короля. Ни одного решения, которое исходило бы от него. Он кажется таким нейтральным, таким инертным, таким несостоятельным, каким был (или казался) его покойный отец. Следует ли готовиться к безликому царствованию?

Наконец 9 марта 1661 года в два часа пополуночи кардинал испускает дух. Вновь послушаем мадам де Лафайет: она говорит обо всем так прозрачно, со шпилькой колкого юмора, хитрая бестия!

«Эта смерть давала большие надежды тем, кто мог претендовать на должность министра; они открыто полагали, что король, который пришел к власти, позволит им целиком распоряжаться как делами, касающимися его Государства, так и делами, касающимися его особы, предавшись министру и не пожелав вмешиваться не только в дела общественные, но не вмешиваясь и в частные дела. Нельзя было уместить в своем воображении, что человек может быть столь непохож на самого себя и что после того как власть Короля всегда находилась в руках первого министра, он захотел бы сразу взять обратно и королевскую власть, и функции премьер-министра».

Тем не менее некоторые мелкие факты должны были бы привлечь внимание этих господ: но люди обычно не видят ничего, кроме того, что их устраивает, и память их так коротка... Вот один из таких случаев, о котором рассказывает королевский исповедник отец Полей (из Ордена Иисуса, как и положено, так как этот пост всегда занимали иезуиты). Сцена происходит десятью годами раньше, 19 декабря 1652 года, в конце Фронды: это арест кардинала де Реца (6). Людовику четырнадцать лет, и здесь интересно не столько само событие (Людовик был на расстоянии ведом Мазарини (7)), сколько образ действия. Послушаем святого отца.

«Я был там, когда Король отдавал распоряжение об этом, в присутствии упомянутого Господина Кардинала. Я был подле упомянутого Господина Кардинала, я выразил ему свое восхищение добротой Короля и его великодушием [тот собирается простить большинство фрондеров], более всего я радовался милости его суда. Король подошел к нам обоим и заговорил о комедии, которую задумал, говоря об этом очень громко господину де Виллекьеру [на самом деле речь идет о готовящемся «Балете ночи», где Виллекьер будет танцевать рядом с королем] , затем, как бы смеясь, наклонился к его уху (это и есть момент отдания приказа) и сразу же отступил, как бы продолжив рассказывать о комедии: «Самое главное, — сказал он очень громко, — чтобы никого не было в театре». Когда это было произнесено, я предложил Королю пойти к мессе, так как был полдень. Он отправился туда пешком. Посреди мессы господин де Виллекьер подошел к нему очень тихо дать отчет на ухо, и поскольку я один был в то время возле Короля, он повернулся ко мне и сказал: «Вот как я арестовал кардинала де Реца».

Итак, этот маленький король, который играет на гитаре и танцует в балетах, уже умеет хранить тайну. Так он обманул весь свет.

Утром 9 марта он собирает «в покоях королевы, где прежде проходил совет, герцогов и министров, чтобы дать им услышать из собственных уст, что он принял решение самому управлять Государством, без того чтобы полагаться в этом на чье-нибудь иное попечение...» И пишущий эти строки Ломени де Бриен, который присутствовал там в качестве госсекретаря, продолжает: «... и удалил их с большой учтивостью, сказав, что когда ему понадобится их добрая помощь, он их призовет».

Это театр. И хороший. Чтобы сцена имела успех, необходимы четыре составляющие. Сперва эффект контраста, порождающий изумление. Ему предшествуют покой и невозмутимость: совет собирается, «как прежде». Затем быстрая перемена: никакого перехода, никакой связи, никакого «наплыва». Мгновенный эффект. Король берет слово первым, поскольку он король. Одна фраза, только одна — и все сказано. Наконец, бьющее в цель, «в яблочко», слово, точная фраза, в которой значим не только прямой смысл, но и тон, оставляющий собеседника с разинутым ртом («когда мне понадобится ваша доб-Рая помощь, я вас призову»). Точность сцены восхитительна: все рассчитано и действенно. Это величайшее искусство.

Посмотрим теперь, что последует. За те дни и недели, когда все кандидаты на пост министра пребывали в молчании, отчаянии или недоверчивости, Людовик полностью установил порядок своего правления. До 20 апреля, даты отъезда двора в Фонтенбло, каждый успел узнать роль, ему предназначенную, как если бы это было распределение ролей в театре. Канцлер узнал, что он больше не участвует в совете, как и герцоги и пэры, которые входили туда традиционно, как и принцы крови, как и королева-мать, которая председательствовала там восемнадцать лет (8).