Сергей Марков - Юконский ворон

Особенно любил он показывать рубец от медвежьего когтя на предплечье. В рубец можно было вложить палец.

— Смотри, сколько у меня рубцов, Белый Горностай, — с гордостью сказал Кузьма. — А у тебя только один. На бедре у меня есть еще знак — орлиная лапа; когда-нибудь я тебе его покажу. — Индеец опять запыхтел трубкой.

Ты лучше береги табак, Кузьма, — ответил Загоскин, — а то потом нам нечего будет курить.

— Сколько рубцов у меня, охотника и воина, а на сердце ни одного, — продолжал свой разговор старый индеец. — Не как у тебя, Белый Горностай, — добавил он с каким-то упорным озорством.

— Ты стал болтлив, как старая баба, — сухо сказал русский. — Лучше иди к лодке, вычерпай воду и зачини берестой щели. Иначе мы когда-нибудь пойдем ко дну. Понял?

— Иду, иду, — поспешно откликнулся Кузьма, взмахнув по привычке трубкой.

И они поплыли вверх по реке. Загоскин работал двухлопастным веслом, мокрая от пота рубаха облепляла его спину. Он давно сбросил лосиный плащ, и тот торчком возвышался на дне лодки.

Но вот вдалеке показался Бобровый Дом. Кузьма молчал и даже не глядел в сторону Загоскина. Ветер донес до них теплое дыхание очагов, запах жилья, звуки собачьего лая. Загоскин встал во весь рост в лодке.

Кузьма понял безмолвное приказание и взял весло.

— Греби вовсю, насколько хватит у тебя силы! — сказал Загоскин, опускаясь на лавку и направляя лодку прямо на середину реки. С возвышения на корме ему был хорошо виден берег, на котором стоял Бобровый Дом. Он вспомнил мерзлые ивы. Они сейчас влажно светились на солнце. И вдруг в его глаза ударил горячий и живой свет. Алый костер бушевал на отмели возле Бобрового Дома. Толпа индейцев с поднятыми копьями плясала возле пламени. Лодка качалась, и костер как бы метался между водою и небом, а поднятые копья летели к облакам.

Индейцы, заметив лодку, выхватили из костра пылающие ветви и застыли в торжественном молчании. И Загоскин увидел девушку-тойона Ке-ли-лын. Она в алом одеянии и кольчуге из мамонтовой кости стояла возле самого костра, и по ее лицу пробегали тени от дыма и свет пламени. И вновь сила, которая была крепче его сердца, неудержимо повлекла Загоскина на зов костра. Ему сначала казалось, что лодка погружается в грохочущий пенный водопад. Потом он перестал сознавать происходящее.

Кузьма яростно работал веслом. Загоскин дотронулся до плеча индейца и велел ему грести тише.

— Мы будем отдыхать в устье притока, — сказал он. Когда они отыскали там место для привала, Загоскин сделал засечки буссолью, определив местность, и улегся спать. Спал он долго — часть дня, вечер и всю ночь. Пробудился спокойным и веселым и долго слушал шум большой ели, ветви которой закрывали от него часть неба. Теперь он решил объяснить Кузьме все. Тот, узнав, о чем хочет говорить с ним русский, от удивления даже вынул костяную «колюжку» из губы. И действительно, Кузьма не верил своим ушам. Белый Горностай, смотря прямо в лицо индейцу спокойными серыми глазами, щурясь от табачного дыма, коротко и просто разъяснил ему всю загадку, так долго мучившую Кузьму.

— Ты старый охотник, и воин, и мой друг, Кузьма, — говорил русский, — думаешь обо мне, как о мальчике, и не можешь понять моих поступков. Мы шли и идем с тобой вместе, вместе делим хлеб и опасности. Более того, ты спас меня, Кузьма. Ты, кажется, научил меня не меняться в лице. Спасибо тебе за все. Много разных людей видел ты, и сам говорил мне, что похожих друг на друга душ нет на свете. Так знай, почему я не пошел к девушке Ке-ли-лын. Я не смог бы уйти от нее никогда: так говорит мне моя душа.

— Ну и жил бы в Бобровом Доме… и я с тобой — начальником воинов у Ке-ли-лын. Я знаю больше Одноглазого и мальчика, убившего всего трех медвежат… И все было бы хорошо!

— Ты забыл, кто я! Могу ли я, слуга главного русского тойона в Ситхе, уйти жить к немирным индейцам? Да нас с тобой обоих посадили бы тогда на железную веревку!

— Ке-ли-лын любит тебя…

— Пусть так… Но ты знаешь, что в жизни не все свершается так, как мы хотим.

— Слава Ворону! Ты, Белый Горностай, наконец сознался старому Кузьме в том, что любишь ее. Больше мне ничего не надо. Тебе теперь остается одно — улыбаться, как алеуту, которому отрезают ногу. Чаще всего он отрезает себе ногу сам. Я не буду смеяться теперь над тобой, мне понятно все. Ты боишься власти сердца… Это бывает. И ты отрезаешь ногу… Знаешь, что я скажу тебе, Белый Горностай. Ты воин, ты все-таки воин! А теперь я тебе открою одну тайну. Другому я не сказал бы, и другого ты за эти слова мог бы осудить, а меня ты простишь. — У индейца Кузьмы были слезы на глазах, которыми он видел сотни врагов и сотни зверей. — Знаешь, отчего дрожала моя рука, убившая столько врагов в честном бою? Когда мы с Ке-ли-лын гнались за индейцем Демьяном и попали в метель, — я уже рассказывал тебе об этом, — мы лежали вместе с собаками, прижимаясь друг к другу, чтобы узнать — живы ли мы. И вот тогда, Белый Горностай, на моих глазах выступили слезы. Я подумал, что ушли годы и я не могу любить таких крепких и сильных девушек, как Ке-ли-лын! Я слышал, как она дышит рядом со мной. И пот тогда, когда на моих глазах дрожали слезы, я услышал, как ее пальцы коснулись моего лица и пробежали по нему — от лба до узоров на щеках. Ведь мы не видели друг друга, и она хотела концами пальцев узнать, не заснул ли я, а ты сам знаешь, что спать в метель нельзя! И слезы старого воина остались на ее пальцах! Но она не отдернула их, притворилась, что ничего не заметила, и сжала мне локоть. Я толкнул ее руку — в знак того, что я жив! И она не подала никакого знака, что видела концами пальцев мое горе. И я тогда подумал другое — как хорошо тебе и ей, что вы можете любить друг друга. И я, клянусь святым Николой, едва не разревелся снова. Наутро, когда мы выкопали нарты из снега, я посмотрел на Ке-ли-лын, и мне показалось, что ее глаза будто бы стали темнее. И она спросила, есть ли у меня семья. Я ответил, что жену отнял когда-то у меня поп Ювеналий, а дети умерли от черной болезни после того, как меня взяли в аманаты. Она опустила на мгновение голову, а потом вскочила на нарты, и мы погнались за Демьяном. Все! Больше ты ничего не услышишь о слезах воина… Делай со мной что хочешь, Белый Горностай!