Жорж Бордонов - Копья Иерусалима

— Молодая роженица припадает к стопам твоего высочества, чтобы ты крестил ребенка и нарек его твоим именем: Бодуэн. Даст Бог, он вырастет таким же, как и ты, спасший наших сыновей от смерти, а дочерей от позора! Матери иерусалимские благословляют тебя, государь…

Она подошла и протянула ему младенца, спеленутого в белоснежные свивальники. После минутного колебания Бодуэн коснулся его, однако не рукой, а скипетром. Знавшие, в чем дело, грустно поникли головами.

Когда подошел наш черед представиться, Анселен отказался от помощи детей. Он вошел в круг, стараясь держаться прямо, но все видели, что он спотыкается. Жанна, Рено и ваш покорный слуга, охваченные волнением, держались поодаль, среди наших пахарей и дровосеков. С удивлением взглянул Бодуэн на этого высокого исхудалого старика, на прекрасную женщину в таком скромном одеянии, на этих простых светлоглазых людей. Кто это, — спрашивал он себя, — чужестранцы ли, а может быть, это нотабль Палестины, изгнанный из своих земель? Его сестры, принцессы, почти в открытую потешались над бедным блио Жанны, над диадемой, коей служили ей волосы, заплетенные в косы. Для всех них это мгновение было решающим, но ни король, и никто другой из присутствующих об этом не догадывался. Случилось то неуловимое нечто, которое делает всю дальнейшую жизнь адом или раем. Шедшая за Анселеном несла с собой одновременно и счастье и горе, как, впрочем, смешиваются они в любом живом существе. Король узнал меня и подозвал к себе:

— Дорогой Гио, вот ты и вернулся!

— Да, монсеньор, я привел с собой этих людей из Молеона, что в Бретани, на службу к вам; вот их господин — Анселен, и его дети.

Рено расправил плечи, стараясь выглядеть внушительнее, чтобы король, заметив его, не смог позабыть в будущем. Бодуэн понял, что имеет дело со своим ровесником, и удостоил его улыбки. С Жанной они обменялись первыми взглядами, выдавшими сходство их душ — одинаково требовательных и ненасытных. В одном из них читалось приятное удивление, в другом — пылкое восхищение. Старый Анселен попытался преклонить колени: так, по крайней мере, мне показалось, на самом же деле виной всему была слабость, охватившая его.

— Сеньор Анселен, я прошу вас подняться.

Наконец он понял, что Анселен изнемогает.

— Принесите ему скамью!

Анселен сел; казалось, ему стало лучше. С поднятой головой, глухим и хриплым, как бы замогильным голосом, он начал:

— Король и государь мой, простите: я умираю. С тех пор, как мы миновали Марсель, меня снедает лихорадка, к тому же мой возраст… Я хотел сражаться за вас, но я не могу… Бог снизошел ко мне… Я увидел Иерусалим, я вижу вас… Ему передаю я свою грешную душу, вам, государь, — моих детей…

Он тяжко вздохнул, потом зашатался и повалился, но медленно и достойно, как падают в лесу мощные дубы. Ни один из нас, никто вокруг не смел пошевелиться. Слышно было бы, как пролетит муха. Наконец Жанна и Рено решились поднять его.

— Осторожно, — сказал Бодуэн. — Отнесите его в комнату, которую вам укажет оруженосец Гио.

Анселен улыбался. Душа его отлетела, лишь только он вытянулся на кровати, без жалобы, даже без содрогания тела. Мы могли подумать, что он просто заснул. Улыбку же, исполненную доброты, означавшую избавление от мук и скрывавшую в уголках губ чуть ироничную складку, лицо сохранило еще долго. Она исчезла потом, при обстоятельствах, о которых я вам расскажу. При сиянии свечей, которые нам принесли, умерший действительно казался спящим и умиротворенным! Вздувшиеся синие вены на висках исчезли; если бы не его лысый череп, Анселен казался бы совсем молодым, во всяком случае — зрелым, мужчиной, но не более того, ибо лицо его, изглоданное лихорадкой, стало тонким, как у юноши. С редкой, как будто едва пробившейся бородкой, он казался просто старшим братом Рено. В неверном блеске свечей его руки, скрещенные на рукояти меча, выглаженные и омоложенные смертью, казались живыми, несмотря на полную неподвижность. Щиток с гербом Молеона лежал на его груди: тот самый лев с выпущенными когтями и раздвоенным хвостом. Но не этот геральдический лев, а деревянное распятие лучше выражало то, чем был Анселен при жизни: человеком доброй воли. Эту реликвию он унаследовал от отца, принесшего ее из Святой Земли. Пути Провидения вернули ее обратно. С приближением утра, когда воздух посвежел, мы закрыли окно. Причиной было то, что внутренний двор, куда оно выходило, огласился мелодиями флейт, гитар, звоном бубнов и тамбуринов, пением и смехом. Они проникали даже сквозь стекло, то ли доносимые ветром, то ли набирая силу. Тогда голос Жанны стал громче. Мы молились. Дровосеки и пахари домена пришли разделить с нами бдение, вспоминая далекие дни Молеона. Перебирая четки, вознося молитвы, они уносились душой через море к своим покосам, темным тропинкам и густым чащам их леса. Закрыв глаза, они вновь видели своего хозяина, едущего через деревню верхом, с соколом на перчатке, с бегущими следом собаками: о, он не был дурным человеком, не уважающим труд своих людей, нет, он был внимателен к каждому, доступен, беспокоился об урожае, о погоде, о здоровье скота. А когда он усаживался за стол в деревенских домах и целовал ребятишек! И у себя дома, во время аренды хозяйств, да и в любое время, когда нуждающийся просил его о помощи. На майских и октябрьских праздниках, на свадьбах, на торжественных богослужениях по праздникам и воскресеньям, наконец, на похоронах — всегда и всюду он умел обрадовать любого или облегчить беду, хотя бы одним своим присутствием. Он ободрял, поддерживал. Его уважали, он вызывал симпатию. Никто в его владениях не помнил за ним ни одного некрасивого поступка, будь то даже по отношению к животным, но он не терпел грубого неуважения к своему достоинству. За это его и любили.