Григол Чиковани - Шони

Косой луч заходящего солнца, пробиваясь в окно, освещал недовольное лицо Искандера-Али, проникая в глубоко сидящие под красными веками глаза, сверкали на гладко выбритом, покрытом каплями пота черепе.

Между царевичем и сардаром шел напряженный разговор. Продолжать его было трудно обоим, и Искандер-Али, глядя через окно на свой лагерь за дворцовой стеной, думал, как бы закончить этот ни к чему не приводящий спор, длящийся целую неделю.

За оградой, на месте разоренных виноградников и садов, расположился турецкий лагерь: шатры, пекарня, бойня, кухня. Горели костры, ржали оседланные кони.

Крестьяне, согнанные янычарами, тащили муку, вели скотину. Мычали коровы, гоготала и кудахтала птица, турецкая речь мешалась с мегрельской. Весь этот глухой шум слабо доносился до дворца и не нарушал царившего там молчания. В зале раздавалось только тикание стенных итальянских часов. Вдруг часы старчески захрипели, пробили девять раз и снова монотонно застучали.

Искандер-Али поднял голову и обернулся к Вамеху. Неподвижное, непроницаемое, словно маска, лицо его стало еще мрачнее. На висках напряглись вены.

Обернулись к Вамеху Исхак и Махмуд-паша.

— Что поделаешь, — недовольным и раздраженным голосом проговорил сардар, — видно, мы не найдем общего языка. Ты все тот же Фома, в той же шкуре.

Вамех не слушал его. Мысли его были устремлены к матери, которая, как он знал, стояла за дверьми и слушала их разговор.

— Люди говорят — большая кисть большие иероглифы пишет, — доносился до царицы голос сардара, — большой человек большие дела делает. Ты мог бы сделать добро своему народу и угодить султану. Я напоминаю тебе свое условие: если ты выйдешь со мной в поход на Имеретию, я ни одного воина не оставлю на Одишской земле. Султан освободит тебя от дани.

Царица вслушивалась в каждое слово, опираясь на руку Цагу.

— Я дважды отвечал тебе, сардар, — ты верно заметил, — я тот Фома, в той же шкуре — таким и останусь.

Кесария облегченно вздохнула:

— Мой мальчик!

— Даю тебе два дня на размышление, — в голосе Искандера-Али звучала угроза. — Не дашь мне желанного ответа, утром третьего дня твоя мать не увидит восхода.

Вамех стоял перед турком, высоко подняв голову.

Исхак и Махмуд удивленно и выжидательно смотрели на юношу.

Затаив дыхание ждала его ответа Кесария.

— Если я не ошибаюсь, у вас есть такая притча, — начал Вамех после долгого молчания. — Взошла коза на крышу и оттуда начала волка бранить. Слушал, слушал ее волк и говорит: «Эй, коза, не ты эти слова говоришь, а то место, где ты стоишь в безопасности».

У Кесарии лицо осветилось гордостью.

Искандер-Али отшатнулся, словно от пощечины. Еще больше вздулись вены на висках. Он было схватился за кинжал, но вовремя взял себя в руки, сделав вид, что не понял притчу.

— Ступай. Да пребудет с тобой аллах! — спокойно произнес он и пошел к выходу.

Исхак и Махмуд, не понимая, как мог сардар вынести такое оскорбление от юнца, удивленно переглянулись и последовали за ним.

…Смеркалось. Вамех стоял все в том же зале. Теперь перед ним сидели визири и вельможи: Ростом Липартиани, Тариэл Чиковани, Нико Джаиани, Кайхосро Чиладзе, Бегляр Чичуа, Телемак Гугунава, Гванджи Апакия и Эсика Церетели. Последний сидел с перевязанной головой. Прибыл и католикос Одиши, Имеретии, Гурии, Абхазии, Сванетии в сопровождении епископов.

— Что же вы молчите, — спрашивал их замученный бессонницей Вамех. — Поднимите головы, взгляните мне в глаза, посоветуйте мне что-нибудь. — Он заметил, что все взоры устремлены к окну, и обернулся.

За лесом садилось солнце. По небу, словно отара овец, медленно плыли белые облака, мутно краснел и переливался солнечный полудиск… Лес, освещенный заходящими лучами, волновался, словно кровавое море. Вамех отвел глаза от этого мрачного зрелища и поглядел на католикоса — это был самый близкий для него человек — родной брат отца, его учитель и наставник.

— Царица не увидит завтра восхода…

Наступила тяжелая неловкая тишина.

Солнце спускалось с удивительной быстротой.

— Солнце не ждет, — в отчаянии прошептал Вамех, но шепот его неожиданно четко прозвучал в зале.

— На все воля божья, — шевельнулись губы католикоса.

Этот несокрушимый, как гора, человек, который легко поднимал всадника с конем и не считался особенно жалостливым, теперь беспомощно и растерянно смотрел на племянника.

— «Воля божия», — повторил Вамех, вглядываясь в бледные лица сидящих в зале: их губы беззвучно твердили: «Воля божия!.. Воля божия!..»