Геннадий Осетров - Гибель волхва

В лесу скоро потемнело, и, вспомнив то утро, старый Всеслав теперь горько усмехнулся: на долгих сорок лет шагнул он тогда из света в сумерки. Побывал в закупах и холопах [18], жил и на вятичских, и на родимичских землях, в чужих весях одиноким изгоем орал — пахал чужие рольи, и только к седым волосам решил пойти в Киев, великий город, где мог жить каждый русич…

Яркое сверкание на солнце слюдяных окон княжеской гридница поразило Всеслава. Рубленное из огромных бревен помещение, куда князь мог созвать более четырехсот человек своей дружины, бояр и прочего люду, несокрушимо поднималось посредине окруженного тыном двора.

Потом изгой увидел красновато-коричневый, высокий — в два ряда окон, один над другим, — дворец. Такого чуда он себе и представить не мог. Круглые окна, заделанные удивительно прозрачным стеклом, красные изразцовые наличники дверей, искусно уложенные крашеные кирпичи, связанные белыми полосками извести. Неподалеку поднимался такой же сказочный женский терем, а вокруг были установлены медовуши, бани, погреба — и все огромное, небывалое, поражающее красотой.

Весь день бродил по Киеву Всеслав. На Горе по улице мимо него шествовали бояре в парчовых и шелковых одежда, в плащах со сверкающими золотыми застежками и в сафьяновых сапогах, прошитых бронзовой проволокой. Вышагивали тут важно, строго.

Наоборот, на Подоле люд двигался вдвое быстрее. Кузнецы, швецы, плотники, гончары — все в широких портах, подпоясанных ремешками, в рубахах-косоворотках, лаптях, реже в сапогах, — то заполняли всю улицу, то вдруг на ней становилось пусто и громче делался дробный грохот сотен молотков из бесконечных рядов кузниц с дубовыми станками для подковки лошадей.

Солнце стояло высоко над городом, когда Всеслав прибрел на торжище. Чудеса продолжались: один подле другого стояли кованые сундуки с янтарными, бронзовыми, золотыми украшениями. Тут и там блестели в руках продавцов ошейные бронзовые подвески с зернью и бубенчиками, янтарные, стеклянные и серебряные браслеты, височные кольца, слюдяные и каменные бусы, мужские и женские пояса, тоже украшенные золотом, серебром, бронзой.

На кольях и перекладинах висели бобровые, собольи, куньи, беличьи, лисьи, медвежьи, волчьи шкуры. Иноземцы рядом раскидывали на лавках парчу, шелковые ткани-поволоки и заморской работы браслеты, бусы, подвески, кольца, пояса.

В следующем ряду продавали брагу, сусло, хмельной мед.

По торжищу толпами бродили горожане; между ними пробирались нищие, большей частью слепцы, громко певшие о страшном Змее-Горыныче.

Постаревший, быстро устававший теперь изгой Всеслав совсем оглох от непривычного шума, ошеломленно разглядывая неведомый ему мир. Казалось, что огромный город, огороженный деревянными и земляными стенами, живет совершенно по другому порядку, и он, вятичский бродяга, никогда не найдет здесь для себя места. Княжий «отень стол» в несокрушимой гриднице, торопливые люди, не обращавшие на пришельца никакого внимания, — все было новым, пугало и удивляло.

В сумерках Всеслав наконец вышел из Киева и присел на песок неподалеку от пристани. Тяжелая усталость навалилась на него, и растерянный изгой долго бездумно смотрел на потемневшую воду Днепра. Сюда, к этому причалу, приплыл он сегодня на рассвете со смутной надеждой на что-то невысказанное, и вот, разбитый, равнодушный ко всему, сидел тут вечером.

Темнота на берегу быстро сгущалась, становилось тише, безлюднее; потом на пристани зажгли огни и началась новая работа. Множество черных учан, покачивая мачтами, принимало кадки с зерном и медом, круги воска, свернутые кожи и мешки с мехами. Объединившиеся в отряд купцы готовились отплывать по Днепру к Русскому морю и далее, к грекам.

…Потом в памяти Всеслава появилась мрачная землянка, вырытая близ княжьего двора. Привел его туда старик Пепела, неожиданно подошедший к нему на речном берегу.

…Он был маленького роста, на лысой голове лишь на висках и за ушами росли серые жидкие волосы, прижатые черным железным обручем. Он легонько опустился подле изгоя, долгим взглядом осмотрел его, потом спокойно спросил:

— Откуда?

— Из вятичей.

— С Оки?

— Нет, с Клязьмы.

— Чего сюда прибрел?

Всеслав молчал; вчера, позавчера он еще знал, что идет в Киев, чтобы избавиться от одинокой, изгойской жизни в весях, попрятавшихся среди дремучих лесов. Стольный же Киев, объясняли ему знающие калики [19], весь набит такими же выпавшими из племен людьми. Потому и устремился за тридевять земель поседевший и постаревший к тому времени изгой. Но вот первый день жизни тут показал, что невероятно тяжело будет ему пристроиться и к здешнему шумному водовороту.