Владимир Бараев - Высоких мыслей достоянье. Повесть о Михаиле Бестужеве

Выждав, когда стихнет смех, Бестужев спросил.

— Но ты ли тот самый Тимоха? Стариков-то не жалко?

— Могу ли я такой грех совершить?

— То себе приписываешь, то отказываешься.

— Вот истинный крест — не я шубу украл!

— И за домового побожишься?

— За него нет. Ту байку в иркутском кабаке один солдат рассказывал, а я запомнил. Нельзя разве?

— Это-то можно, а вот с шубой… Сибиряки — народ добрый, привечают всех, а вы воруете, а потом еще и смеетесь. Не вздумайте вытворить такое здесь. Мы ж не бродяги какие! Гольды, гиляки, нивхи по нас о всех русских судить будут.

— Понятное дело! Да и грех их обижать. Добрый парод, и так бедно живут. Когда рыбы нет, воду пьют, дровами закусывают.

— Вот и хорошо, что понимаешь, — сказал Бестужев и пошел к себе. А Евдокимов завел про то, как в доме, построенном из обугленных бревен с пожарища, по ночам стали светиться стены. Но эту историю Бестужев знал давно.

Засыпая, он с улыбкой вспоминал и строки письма из дома, и рассказ о домовом. Повесть брата, нигде не напечатанная, уже гуляет по свету, и он вдруг услышал ее отголоски здесь, в немыслимой глуши, на Амуре.

Две недели бушевала буря. Вода поднялась так, что затопила часть селения, и гольды еле успели перенести свои чумы подальше от берега. Мутные, грязные пенистые потоки несли вывороченные деревья, кусты, корье, остатки чумов, смытых наводнением на Апюе и других притоках Амура. И все это время измученные бессонницей, спасательными работами, болезнями сплавщики находились между жизнью и смертью.

Чурин, едва оправившись от болезни, вновь занемог. И даже здоровый как бугай Павел тоже простыл. Чурин удивлялся, как же так, он — молодой, двадцатилетний парень, видавший всякое на Байкале, расхворался от простуды и морской болезни, а Бестужев, годный ему в деды, чуть ли не единственный из всех переносит все — жару, холод, сырость, бессонницу?

— Из какого же теста, на каких дрожжах замешен он?

— И меня это удивляет, — говорил Павел. — Уж восемнадцать лет знаю его по Селенгинску. Когда он решил пойти в сплав и пригласил меня, я подумал, куда ему, не выдюжит, и согласился только затем, чтобы присмотреть за ним. Селенжане так и наказывали мне, смотри, мол, сбереги нам Михаила Александровича. Знал бы ты, как они уважают и любят его! И вот, не выдюжил я, а ему — хоть бы хны!

Много бед принесла буря — погнили от сырости некоторые товары и продукты, унесло несколько лодок. Но человеческих жертв, к счастью, не было. А вот плоты Крутицкого бросило под утес под Богородском, и там утонуло сразу двести шестьдесят коров. Двести сорок пало в пути от истощения, и в Николаевск дошло всего триста голов. Крутицкий впал в ипохондрию, хотел удавиться, но его успели вытащить из петли.

— Если б мы не переждали бури в Дондоне, — сказал Чурин, — и нас бросило бы на скалы. Бог спас нас от этого.

— Не бог, а Михаил Александрович, — сказал Павел. Сдав половину груза в Мариинске, Бестужев вел последние баржи уже при заснеженных сопках и ледовых припаях на берегах. В Николаевск они прибыли лишь в конце сентября.

«Наконец после трудного, позднего, мучительного плаванья или, лучше сказать, сухохождения по дну Амура, — писал он родным, — я прибыл на самый край нашей обширной родины… Не хочу обмакивать перо в смеющиеся краски радуги… Вы поймете мое положение из следующих слов: я зазимовал в Николаевске… Три дня, как глубокий снег выше колена выпал после грозы с громом, дождем и молниею, а у меня еще и половина груза не сдано в казну…»

Подходя к дому адмирала Казакевича, Бестужев увидел, как с крыльца сошла молодая, красиво одетая женщина и быстро направилась в гору. Взявшись за ручку двери, он заметил, что она оглянулась и тут же ускорила шаг, стуча каблучками по дощатому тротуару. Мужик с кистью в руках сказал, что пока дом не достроен, Казакевич живет на даче, но сейчас его нет и там — уехал к устью Амура. Пол был завален стружками, пахло краской, лаком, известью.

Выйдя на крыльцо, Бестужев постоял, потом решил осмотреть городок. Пустынные улицы-просеки тянулись вдоль реки. Лишь кое-где катались дети на санках. Морозец стоял небольшой. Недавно выпавший снег таял, капель сочилась с крыш. И в воздухе было что-то весеннее. Дойдя до поперечной улицы, он увидел за углом женщину, которую недавно встретил у дома Казакевича. Едва он показался, она устремилась к нему.

— Михаил Александрович, извините, что не подошла сразу, — она подняла вуаль, и только тогда он узнал в ней Елизавету Шаханову. Она совершенно преобразилась в хорошей одежде и шляпке с вуалью. Но было в ее улыбке, взгляде что-то беспокойное. Он спросил, чем она встревожена, она замялась и, не ответив, в свою очередь спросила, где он остановился. Он сказал, что в заезжем доме Амурской компании, и пригласил ее в гости. Она пообещала прийти вечером.