Ольга Гурьян - Один Рё и два Бу

Здесь пьеса кончится, но Тойо Ода прожил еще много лет и стал знаменитым художником. Когда он поехал на запад, за море, чтобы ознакомиться с трудами других художников, его всюду встречали с восхищением, и, провожая на корабль, который должен был его отвезти домой, друзья подарили ему столько шелка и бумаги для картин, что корабль был подобен горе снега. Так Оде дали прозвище Сессю — корабль снега. Под этим именем его слава длится уже без малого триста лет…

— Сессю? — сказал Юмэй. — Это имя я знаю. И я видел его картины. Это несравненный художник и лучший во всей стране. Благодарю тебя за рассказ. Но как мне быть с Корэдзуми?

Было уже почти совсем темно, когда два молодых актера из самых последних — из тех, которых зовут «лошадиные ноги», потому что, прикрытые каркасом из дерева и материи, изображают они лошадей, — когда эти два актера поднимались по шаткой лесенке к башне Ягура, украшающей фасад Ямамура-дза. Если бы было там немного посветлей, узнали бы вы в них Ханроку и Корэдзуми. В руках они несли ведра с водой, метлу с длинной ручкой и пучки нарезанной лентами бумаги.

Корэдзуми то и дело оглядывался через плечо и, видно, чтобы придать себе храбрости, во весь дух насвистывал песенку. Ханроку продекламировал:

— Я не могу понять тебя, — заговорил Корэдзуми. — Посланы мы сюда по страшному делу, а ты совсем не боишься.

Ханроку повернулся к нему, скорчил свирепую гримасу и проговорил:

— Ничего тут нет страшного. Просто грязная и скучная работа. К тому же я все заклинания знаю наизусть. Мне злые духи все равно что комнатные собачки.

И вдруг завыл:

— О, перестань, умоляю тебя, — прошептал Корэдзуми.

Но Ханроку, будто нарочно, запел еще громче:

Засмеялся и сказал:

— Что тебе кажется таким страшным?

— И не стыдно тебе быть таким трусом? В театре упали сборы, нас послали убрать и вычистить башню Ягура, чтобы умилостивить злых духов. Мы их сейчас выгоним и выметем — чисто внутри, чисто вовне! Идем, не то задержимся там до утра.

— А вдруг они покажутся нам? Глаза красные, как вишни, и горят в темноте. Я знал одного человека, которому являлись тени убитых им людей и так преследовали его, что чуть не свели с ума. Никакой отваги в нем не осталось, такое стал ничтожество, хуже истрепанной сандалии. Возможно, что это были угрызения совести, а вовсе не духи. Но он даже узнавал их мертвые лица.

Ханроку беззвучно засмеялся. Нос извивался, как болотная пиявка.

— Но ведь у тебя чистая совесть, Корэдзуми? Тебе нечего бояться? И я знаю, что ты герой, ведь не так ли? Докажи мне свое геройство, Корэдзуми, — убери один в башне. Работы совсем немного, а у меня еще разные другие дела. Я тороплюсь, тороплюсь. А завтра за твою услугу я угощу тебя чашечкой сакэ. Согласен? Если есть тут духи, ты, конечно, сумеешь свернуть им шею!

— Можешь уходить, — сказал Корэдзуми. — А сакэ я теперь не пью.

— Тем лучше! — весело воскликнул Ханроку. — Мне больше останется.

И с этими словами Ханроку побежал вниз, и его босые пятки зашлепали по ступенькам, будто лягушки заквакали. Корэдзуми поднял брошенную метлу и вошел в башню.

В старые времена в поместье какого-нибудь князя иногда давались представления театра в пользу храма или монастыря. Знатные зрители располагались на возвышении против сцены, сидели церемонно: кулаки на коленях, складки торжественных одеяний широко топорщились. Простонародье, заплатившее за вход, толпилось, теснилось, толкалось внизу, дралось зонтами и сандалиями, стараясь краешком глаза хоть что-нибудь увидеть. Вся площадка была окружена забором из циновок, чтобы кто-нибудь не пролез бесплатно, а над входом помещалась сторожевая башня — Ягура. В ней находился большой барабан, сзывать подкрепление в случае беды, и три вида оружия: рогатина, копье и двузубец. Было бы стражникам чем защитить господ от мужичья. Впоследствии такие башенки стали строить над входами всех театров и считали, что в ней обитает дух — покровитель театра. Не было уже здесь ни копья, ни рогатины, только стоял на своей подставке большой барабан, возвещавший начало и окончание спектакля. Корэдзуми подошел и небрежно ударил по барабану ручкой метлы. Раздался глухой стон, будто отзвук далекой битвы, стук копыта проскакавшего серого коня, и опять стало тихо.