Ольга Гурьян - Один Рё и два Бу

Зачем ушел? Ушел, и все тут. Хозяин был скупой. Как говорится: «Даже если споткнется, воспользуется случаем подобрать кремень». Денежный ящик у него всегда был на запоре. Одно бу уронит, весь двор перероет, до нового месяца будет искать его. Нас, приказчиков, если отпустит погулять в большой праздник, велит на обратном пути нарвать травы для похлебки… Мурамори, проклятый щенок, ты опять отстаешь? Думаешь, я буду тебя тащить за спиной, как годовалого младенца? Иди вперед, пока я не избил тебя!.. Да, а я по природе человек веселый и щедрый. Сам всех люблю и люблю, чтоб меня любили. Люблю, чтоб меня угостили, и сам не прочь напоить друзей допьяна…

— Господин Рокубэй, — всхлипнув, прервал его Мурамори, — а в рисовом поле водятся пиявки? Что-то кусает меня за щиколотку!

— Я тебе и ноги и голову откушу, если ты не перестанешь скулить!.. Да, а денег у меня никогда не было, и переменить хозяина я не мог. По закону подмастерья прикреплены к мастеру, слуги к господину, приказчики к хозяину лавки. Самовольно уйти нельзя! Мне это надоело, и однажды ночью я ушел и унес с собой деньги. А теперь уж не вернешься, и будь я проклят, если знаю, чем все это кончится!

— Очень хорошо знаешь, чем это кончится, — сказал Дзюэмон.

Рокубэй, обозлившись, закричал:

— А ты-то с чего такой спокойный? Можно подумать, что тебе нравится шлепать по пояс в грязи?

— Я привык. Не раз случалось, когда я охотился, проводить ночь, заблудившись в болоте или в горах, под дождем или снегом.

— Когда ты охотился! — с ненавистью закричал Рокубэй. — Знатный господин, самурайское отродье! Как же это случилось, что, вместо того чтобы охотиться и вытаптывать конским копытом чужую ниву, топчешь ты ее теперь босыми пятками и за самим тобой охотятся?

— Мои родители… — начал Дзюэмон и споткнулся о борозду, так что грязь всплеснула фонтаном и обрызгала его с ног до головы. Он утерся мокрым рукавом и невозмутимо продолжал: — Это правда, мои родители были дворяне — самураи. Но нельзя сказать, чтобы они были знатные. Отец всего-навсего ухаживал за княжеским соколом. А как случилось, что я чуть не убил моего господина и пришлось мне бежать, бросив отца на произвол судьбы, про это я не хочу рассказывать… — Дзюэмон замолчал, и дальше они брели уже молча, каждый погруженный в свои мысли.

А Мурамори, возмущенный, думал: «Вот злодеи! Покушались на господина. Обокрали хозяина, бросили отца. А я ничего дурного не сделал, и мне приходится страдать из-за них. Хотел бы я знать, водятся пиявки в рисовом поле?»

Сколько времени они так блуждали в полях и куда они двигались — вперед, назад или по кругу, когда неожиданно они наткнулись в темноте на что-то вроде стены. Ощупью они пробрались вдоль нее и, загнув за угол, увидели, что это человеческое жилье, и что внутри мерцает слабый красноватый огонек. Дзюэмон открыл дверь и первым вошел.

Посреди низкой комнаты стояла глиняная жаровня, в которой горели сырые щепки и обломки сучьев. Но соломенная крыша протекала, капли дождя шипели на огне, и ветер, проникая сквозь дыры в стене, отклонял пламя в сторону, так что дым и пар смешались, и плохо было видно, и тяжело дышать, У жаровни, мрачно задумавшись, сидел мужчина, такой худой, что позвонки на его спине выступали грядой унылых холмов, а руки и ноги были подобны засохшим ветвям. С его плеч свисало истлевшее тряпье, расползшееся узкими полосами, будто водоросли, оставленные на берегу морским отливом.

При виде вошедших он поднял голову и уставился на них бессмысленным взглядом. Может быть, с ног до головы перемазанные черной грязью, они показались ему болотными чертями. Но, быстро опомнившись, он вежливо упал на колени, уперся ладонями в пол и поклонился. Дзюэмон ответил тем же, и Рокубэй, мгновенье поколебавшись, присоединился и нему.

Тут из темного угла выползла женщина, не то старая, не то молодая, ее волосы были обмотаны тряпкой, зубы не покрыты, как полагалось бы, черным лаком, а белые, как у дикого зверя. Она тотчас принялась хлопотать. Выкатила кадку, наполнила ее горячей водой и предложила гостям помыться. Собрала их одежду, чтобы выстирать и высушить ее.

Расстелила у стены циновку, чтобы они могли лечь и отдохнуть. При этом она униженно попросила прощения, что нет в доме хотя бы плаща без подкладки, чтобы было чем укрыться.

Затем она начала перебирать, встряхивать и перевертывать свои горшки и тыквенные бутылки. Из одной выпала засохшая сороконожка, наверно скончавшаяся там от голода. На дне другой она набрала горсть черного ячменя и бросила ее в котелок с водой.