Юзеф Крашевский - Сфинкс

Картины, хотя и неудовлетворяющие художника, но прекрасные для посторонних, были созданы почти без труда; в них была умелая компоновка, правильный рисунок, красивы фигуры, линии, полные прелести и серьезности, были признаки большого таланта; но недоставало того, что придает неописуемую прелесть старым картинам XV и XVI столетий, рожденным в молитве, и чего не даст никто, если у него в груди нет огня веры, пламени молитвы. Ян их давно не имел — и удивлялся, что лица его фигур не хотят идеально оживиться, согреться и заговорить.

Посередине свода, в воспоминание о виденной в юности картине у капуцинов, Ян решил изобразить Вознесение, апофеоз Божьей матери или торжество церкви.

По углам разместились четыре пророка, великие фигуры вдохновенных старцев; по их колоссальным телам спускались в строгих складках платья. Две боковые фрески изображали два момента из жизни основателя ордена. На одной получение буллы, утверждающей орден, на другой смерть святого. Три запрестольных полукруглых образа должны были представить: средний — Святую Троицу в сонме ангелов и в сиянии; один боковой — святого Антония с Иисусом на руках, другой — святого Франциска.

Добродушные монахи, поражаясь талантом и скорбя над глубокой печалью художника, нашли для него по соседству два заказа на портреты и заказали еще две работы для костела, не оговоренные в условии; это все было сделано, пока готовили помост и другие принадлежности. Заплатили за это как могли, пополняя небольшую сумму теми вежливыми и сердечными словами, тем дружеским сочувствием, которые дороже всего. Ян несколько успокоился, видя кругом только спокойные лица, почувствовал в душе давно не ощущавшуюся тишину и позавидовал монахам свободы. "Ах, — сказал он мысленно. — Если б я верил, как раньше, и умел молиться, как я вздыхал бы по жизни монаха-художника, который ничего после себя не оставил в мире и остался только наедине с Богом в сердце!"

Незаметно пребывание в монастыре действовало на Яна; но особенно на него повлияло одно обстоятельство, которое, может быть, решило и его будущее. Сначала богослужение, обряды он встречал чуть ли не иронически, потом равнодушно, наконец, задумчиво и как бы пытаясь проникнуть в тайну глубокой утраченной им веры. Он задумывался и беспокоился. В людях, его окружающих, в особенности в настоятеле, он встретил такое образование, столько светской науки наряду с искренней и сердечной верой, что это должно было обратить на себя его внимание. До сих пор Ян приписывал веру слепоте; здесь с изумлением увидел ее в соединении с наукой и руководящей последней; услышал на свои частые обвинения легко и без удивления даваемые ответы, встретил улыбку ласкового сожаления.

Обращение вовсе не навязывалось ему, не искушало его, но приходило, когда он как бы его жаждал, как вода из чистого источника, к которой надо наклониться, чтобы испить.

Сердце его билось в неизвестной тревоге и каком-то неопределенном желании.

Пока это происходило, а Ян мучился, чувствуя недостаток вдохновения, однажды, в полдень, сойдя с помоста, он стал прогуливаться по пустому костелу. Черные мысли налетели на него, как вороны на труп, вороны-мысли, которые налетают только на грудь с умершей верой. Ходил и думал, тоскуя и мучаясь, презирая себя за слабость и падение. Вдруг не раз уже без внимания оставленные двери в маленький боковой притвор, не включенный в условие, запертые на ключ, обратили на себя его внимание неизвестно почему. Разве он должен был остаться нерасписанным? Или кто другой должен был его расписать? Частый стук и хождение туда означали, что там что-то делали; почему же всегда был заперт? Он попробовал двери, но они не открылись на его стук; недовольный, он направился в зал.

— Отец-настоятель, — спросил после обеда он, — что будет с притвором, который вы так старательно запираете? Думаете оставить его белым? Или хотите поручить кому другому?

На это настоятель взглянул украдкой на проходившего мимо монаха, который молча пробирался к выходу, и, слегка прислушиваясь, ответил:

— Этот притвор… не входит в ваше условие.

— Я знаю это, — сказал Ян, — и потому меня разбирает любопытство.

— А! Это нехорошо, сударь, что вы любопытны! — ответил со смехом и шутя настоятель. — Там нет ничего интересного

Молчаливый монах стоял еще у дверей, поглядывая умоляюще на настоятеля, остановился на пороге, потом исчез. Разошлись.

Но Ян, еще больше заинтересованный молчанием настоятеля, не переставал следить, что творилось в этом притворе. В следующие дни он заметил, что кто-то раньше его проходил туда и запирался; несколько раз прошел мальчик, неся что-то в эти столь тщательно запираемые двери.