Ольга Валькова - Илья

Он торопился уйти и обрадовался, когда наконец появились голуби, калач, другая снедь. Странно, но обычно внимательный Добрыня не мог вспомнить, кто это все подавал.

Они поели, и он заторопился. Марина не задерживала, только сказала: «Как захочешь — возвращайся». Рот улыбался, и это почему-то сделало фразу двусмысленной.

Добрыня поднимался в верхний город, и ему навязчиво вспоминалась улыбка Марины. Ее рот, такой чувственный, такой… Желание, возникшее исповдоль, с каждым шагом становилось нестерпимее. А ведь она давала понять, что не против… Определенно давала!

«Слишком давно у меня не было женщины, вот и все, не стоит обращать на это внимания», — объяснял себе Добрыня, торопливо шагая и все ускоряя шаг — вниз, вниз, на Подол, на улочку, мощеную камнем.

Сапоги пришлось купить, как же без них? Илья вновь хотел бы пойти на рынок вместе с Добрыней, у того тоже много что обгорело из справы, вместе бы и посмотрели. Но Добрыни не было в церкви, не встретился он и потом. Ничего удивительного в этом не было: на Добрыне были не только дела дружиннные, но и государственные Владимир ему поручал.

Вернувшись с рынка с новыми сапогами, Илья присел на завалинке у дружинной избы: лапти тоже следовало подправить, да и если он кому понадобится, искать не надо: вот он, здесь. Плел потихоньку, наслаждаясь вечерним солнышком и привычной ручной безделицей.

Услышав сопение у локтя, сделал неприступное и сосредоточенное лицо человека, занятого очень важным делом.

— Такую обувку селяне носят. Которые с возами приезжают, — сообщили у локтя. — Ты разве селянин?

— Был селянин. Теперь дружинник.

— Дружинники ходят в сапогах. А тебе не нравится?

— Нравится. Красиво. И на лошади в сапогах удобнее. Но если нужно идти бесшумно, лапти лучше.

У локтя помолчали, обдумывая.

— А мне такие сделаешь?

— Сделаю, княжна. Давай ножку, сниму мерку.

— Сейчас сделаешь? — спросила она, решительно впихивая ему в руки маленькую, исцарапанную и не очень чистую ступню. Сохранять вид невозмутимой серьезности Илье давалось все труднее. Пятилетняя княжна Наталья, младшая и, как поговаривали, самая любимая дочь Владимира, характер имела самостоятельный, от нянек ускользала и по теплому времени бегала по двору босиком.

— Нет, сейчас не получится, — он прикинул, что для такой ножки нужно отобрать и подготовить лыко понежнее; наверно, все запасы перебрать придется. — Завтра вечером приходи — заодно и плести поучишься.

Теперь Илья улыбался, уже не скрываясь.

— А что, княжна, — спросил он, — босиком-то бесшумно красться не получается?

— Не получается, — созналась она с досадой, — ноги шлепают.

— Ну, раз так — будут тебе самые лучшие лапти.

Пятилетнее чудо — веснушки, большущие серые в точечку глаза, легкие белые волосики — соскочило с завалинки.

— Ты обещал! — прокричала уже издалека, уносясь воробушком по двору.

Брат Амадео, если и был безумен, то только в одном-единственном отношении. В том, что касалось Чаши.

Он был единственным сыном в достойной купеческой семье. Уродился слабеньким, едва живым. Мать с помощью преданной старой няньки и самых известных врачей, на которых семья не жалела средств, выхаживала его, как могла, но мальчик продолжал болеть часто и тяжко. По совету духовника семья пообещала сына Богу, и — о чудо! — маленький Альберто выровнялся, не только выжил, но и многочисленные хвори оставили его.

Он рос мечтательным и тихим, зная о своем будущем призвании и ожидая его. Он постоянно слышал разговоры матери со служанками, знакомыми и родственниками о вмешательстве Господа, спасшем ему жизнь. Он думал о Боге и о том, что Бог спас его и уготовал ему монашескую стезю не напрасно. Альберто верил, что ему предстоит особый путь; было нечто такое, что он должен будет совершить для Бога, и именно для этого свершения он был оставлен на земле. Этой спрятанной глубоко в сердце тайной уверенностью, что ему предстоит великое служение, наверняка — тяжкое и мучительное, но и радостное, потому что это то, для чего он предназначен, Альберто не делился даже с духовником.

При постриге он выбрал имя Амадео, что означало «любящий Бога».

Истово исполняя монастырский труд, он ждал. Молчаливый, невзрачный, щуплый, он не сходился близко с другими монахами и не привлекал внимания монастырского начальства. Он был незаметен.

Амадео был одинок, но это не значило, что он был замкнут в себе. Предстоящее испытание, которого он ждал, отделяло его от людей, но он был от природы наблюдателен и склонен к размышлениям. Он вел дневник, которому поверял свои наблюдения и размышления об окружавших его людях, — все то, что выходило за пределы исповеди.