Владислав Ванчура: Картины из истории народа чешского. Том 1

После старой женщины вышел вперед мужчина. Вышел рыбак, знавший тайну; он вышел вперед и потащил свою поклажу в противную сторону. Торопится он, идет беглым шагом и громко кричит, и волокуша легко скользит за ним.

Рыбак — самый сильный. Его стрела торчит в дереве, с которым ведут разговоры молнии. Он видел тайну — и, может быть, знает, где есть зеленые пастбища.

Кое-кто из мужчин и женщин последовал за сестрою Старухи, другие поворачивают свои возки за рыбаком. Племя разделилось надвое. Корзины, волокуши, груз на плечах заколыхались в двух направлениях, и кучки людей постепенно сливаются в два цельных, удаляющихся друг от друга потока. Старая женщина шагает к восходу. Мужчина идет на закат. Он один тащит самые тяжелые возки. Слышит шум толпы, следующей за ним. Лямки врезаются ему в плечо, и грудь его распирает дикая, орущая радость.

Удивительно пересекается время человека со временами солнца, и долог век деревьев и людей. Через много лет встретит человек дочь своего брата и без труда назовет ее по его имени, ибо время сохраняет человеческий образ. Братья и сестры, мужчины, женщины и старики похожи друг на друга — не отличишь, ибо род продолжается в едином облике, от отца к дочери, от матери к сыну.

Что такое десять, двадцать, пятьдесят, сто лет? Матери, что наблюдает за своим младенцем, время это кажется слишком отдаленным будущим, а тому, кто говорит о времени, в котором не жил, — слишком далеким прошлым; в бесконечности же времен это лишь краткий миг.

Человек, видевший, как поглотила Старуху тайна, человек, ставший во главе племени, человек, впрягшийся в тяжелые волока, так что лямки врезались ему в плечо, a в грудь проникла дикая радость, — этот человек еще живёт-. Живет в своей дочери, во внуке своем п. в его детях. Они похожи на него. Кочуют из края в Край; часто пересекая собственный след, ОТКЛОНЯЮТСЯ от него и возвращаются снова. Старец, что ведет племя, до сих пор напоминает обликом того рыбака — он так же коренаст и силен, и волосы не темные и не светлые.

Тем временем дуб постарел немного. В теле его сосчитаны все минувшие весны. Время его течет неторопливо, и от века заключено в нем дыхание жизни. Дуб живет, но не распознает, что встал под ним уже не тот человек, mi о сотню лет назад. Человеку же, хотя он впервые пришел сюда, кажется, будто он уже видел и место это, и это дерево. Он в этом уверен, ибо память о путях и краях переходит от человека к человеку. Иначе мог ли бы он узнать могучий дуб, с которым беседуют бури?

В глубинах чужой памяти сохранилось, что дуб, охраняемый медведицей, стоял тут издревле. Медведица брала из его дупла пчелиный мед, и никто не осмеливался мешать ей, когда она поедала соты. Никто не подходил к медведице-одиночке, которая уже не водила детенышей. Никто не смел пересечь ее путь, но Старуха, чье лоно уже не родило, вошла с ней в общение и беседовала с нею. В лето, когда окот и люди падали от голода, между зверем и Старухой был заключен уговор. Через этот уговор, через смерть Старухи и через человека, знавшего скрытое, племя набрело на зеленые пастбища. И рассказывают: медведица-то была не медведица, а медвежья собака. Позже говорили о медвежьем быке, а там и о медвежьем человеке, который положил начало новому пути и указал людям новые края.

Так расходятся предания о медведице и медведе. Так сливаются толки. А место, где случились дела необычные, и само необычное дерево сохранились в человеческой памяти.

Протекли десять, двадцать, пятьдесят, сто, двести лет, и вершину дуба спалила молния. Осталась одна лишь зеленая ветка, остальные засохли. Дуб уже стар. Он мертв. Из его развилистого сука какой-то смелый человек сделал орало и орал землю. Потом это искусство распространилось, и вокруг старого дерева, на пригорках, куда не достигает тень леса, откуда стекают ручейки, волнуются уже маленькие полоски жита.

Протекло десять, двадцать и пятьдесят лет. Дерево оголилось, и лишь одна-единственная ветвь его еще зеленеет. У корней его валяются обломанные сучья, но никто из мужчин или женщин не складывает из них костра. Никто не касается священного дуба, люди рубят лес поодаль и оттуда тащат бревна к подножию холма, на то место, где некогда стоял рыбак.

В этом особом месте, у холма, на который падает вершина тени священного дуба, сожгут умершего старца. Ток крови его и мудрости остановился, когда он дожил до глубокой старости. Он был воином. Летним погожим днем ловко ускользал от врагов, зимою, в трескучие морозы, нападал на их становища. Важивал племя свое по знакомой земле из края в край, дабы отдохнувшая почва лучше родила злаки. Умел он предсказывать жару или дождь и был мудрым. Когда он умер, тело его отнесли к священному месту и возложили на костер, который был выше костров всех прочих стариков. А после этого пили перебродивший напиток. И блестели глаза у мужчин, разгорались девичьи лица, и плясали все в буйном веселье — лишь одна женщина медлила. Отступив в тень, стояла она, дрожа, ибо глянула на нее Посланница смерти. Ужас охватывал ее, ибо она назначена в жертву.