Питер Грин - Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос

Я чувствовала, что меня бросает в дрожь, хотя ночь была теплой.

— А не сочинил ли ты все это? — спросила я.

— С чего бы я стал лгать тебе, милая?

— Ты лгал мне куда чаще, чем я осмеливаюсь думать, — с горечью ответила я.

— Но это в самом деле было! — вскрикнул он. — Клянусь головой моего отца!

— Твой отец и так настрадался.

— Да, да. Он потерял лучшего из нас. Пелагон всегда был ему добрым сыном, неутомимым тружеником, хмельного в рот не брал, всегда исправно выходил на ночную рыбалку. — Фаон сплюнул на землю. — Где он теперь, мой брат? Только кости под землей да изъеденное морской солью весло и корзина для рыбы у него на могиле.

Мы немного посидели врозь, размышляя каждый о своем.

— И все-таки ты сам это сочинил, — наконец изрекла я.

— Ты думаешь? — Мне показалось, что ему прискучило все на свете: и я, и он сам себе, и жизнь вообще.

— Так как ты можешь это объяснить? Где же правда? — Мой голос был напряженным, взволнованным, требовательным.

— Мне это безразлично, — сказал он, вытянул мускулистые руки и зевнул, точно огромный кот. — Не знаю, может быть, это была богиня. И потому я раз в месяц — на тот случай, если это действительно была она, — приношу в жертву барашка. А кто знает, может, это была некая старая ведьма, а в кувшинчике — обыкновенный гусиный жир, к которому подмешаны духи. Я так же хорошо знаю, как и ты! — Он рассмеялся коротким самодовольным смехом. — Только вот какая штука: я и впрямь выгляжу моложе своих лет. И завоевываю женщин, которых хочу. Вот в чем все дело.

— Так ты использовал это снадобье, чтобы прельстить и меня? — спросила я, стараясь казаться невозмутимой.

Он немного помолчал, а затем ответил:

— А зачем, сладкая моя, я стал бы это делать? Ты не скромняжка, в тебе столько страсти, что хватило бы на двоих. Неужели ты сама не видишь, какая это чушь из запаса бабьих снов? Я бы тебе не стал об этом рассказывать, если бы знал, что ты воспримешь это всерьез.

— Так применял ты снадобье, чтобы меня привадить, или нет?

— Право, нет.

— Ты лжешь, — сказала я. — Я знаю, что ты лжешь!

Но хуже было то, что в действительности я этого не знала. Теперь, что бы он ни говорил, я никогда не буду уверена, правду он говорит или лжет. В моем сердце навсегда останется ноющий страх, что эта моя страсть, сколь бы яростной ни была она, какой бы ни казалась естественной, явилась всего лишь порождением некоего холодного зелья, вложенного богиней в руку Фаона, и, как многое другое в моей жизни, оказалась не более чем иллюзией.

— Ты что же, не хочешь мне поверить? — сказал он, спокойно и безразлично поведя плечами.

— Прости, — ответила я. — Я тебе верю.

— Ну что ж, так оно лучше.:— Он засмеялся простым, слишком бесхитростным смехом.

Быстрым отчаянным движением я кинулась к нему.

— Овладевай мною, — прошептала я, — только быстрей, сейчас!

Но он незлобиво отстранил меня, как отстранил бы, должно быть, надоедливую собачонку.

— Не надо, — сказал он. — Успеется. Сегодня уже поздно.

Это была наша последняя встреча в пещере. Возможно, он уже успел повидать Харакса и согласиться отправиться с Лесбоса на Сицилию. Он ничего не сказал — и все-таки в его последних словах звучала нота прощания.

Прошло пять лет с того дня, как меня покинула Аттида. В тот день никто не был уверен, выживу я или умру. Из-за открывшегося кровотечения я потеряла слишком много сил. Врач-хирург сказал Мегаре, что у меня недостанет сил бороться с недугом. Это значило, что я пребуду в долгом тяжелом кошмаре между сном и пробуждением, в заколдованном железном кругу, из которого нет выхода. Но вот однажды неожиданно для всех кошмар устранился, и я — слабая, кожа да кости — вернулась в тот мир, который знала и любила! Моя кожа была похожа на старый пергамент, руки — на жалкие птичьи лапки, и все-таки я живая, живая, — я плачу при виде солнечного света, при виде крохотных живых птах и зверюшек, зелени листвы, блеска воды, всей чудесной картины существования! Я силой заставляла себя есть, терпела лекарства и припарки. День за днем плоть укреплялась на моих костях, кровь пульсировала все сильнее, пока наконец, с огромными усилиями, я встала, сделала несколько шагов — и поняла, что опасность миновала и я поправилась.

И вот еще что явилось для меня неожиданностью, когда я пробудилась, — видимо, прежде я не слишком то обращала внимание на славу? — я сделалась живой легендой. Весть о том, что я на краю смерти, взволновала — как я узнавала о том из многочисленных писем — множество людей в самых различных уголках Греции. Людей, которые мне не были знакомы, для которых я существовала только в строчках, гласивших о моей страсти, — и, может быть, об их страстях тоже. Воистину, велика сила поэтического слова! Оно зажигает звезды в самую глухую ночь, сближает берега морей, разлучающих людей, способно даже отогнать смерть от недужного сердца.