Энн Райс: Иисус. Дорога в Кану

Мысленным взором я в это же время и так же ясно видел во дворе нашего дома Рувима, когда он сказал ей: «Возлюбленная моя, мы были разлучены с тобой с самого начала времен».

Мое сердце преисполнилось боли, оно купалось в боли.

Прощай, моя благословенная.

Я позволил горю явиться. Я позволил ему растечься по моим венам. Я горевал не по ней, а по ее отсутствию навеки, отсутствию той душевной близости, отсутствию того единственного живого сердца, которое могло быть таким родным. Я позволил себе ощутить это отсутствие до конца, а потом я поцеловал ее всем своим сердцем в нежный лоб, поцеловал тот ее образ, который сохранил в себе, и отпустил. Оставь меня, сказал я ему. Я не могу взять тебя туда, куда иду сам. Я всегда знал, что не смогу этого сделать. И теперь я отпускаю тебя, снова и навсегда, отпускаю от себя желание, отпускаю потерю, но не осознание… нет, осознания этого я никогда не отпущу от себя.

За час до рассвета Рувима проводили в покои невесты.

Женщины уже отвели Авигею на брачное ложе. Оно было убрано цветами. Золотистый полог скрывал постель.

Иасон в последний раз обнял Рувима, дружески похлопав по плечу.

И когда двери закрылись за Рувимом, музыка дошла до исступления, мужчины кружились еще быстрее и с еще большим воодушевлением, даже старики поднялись с мест, даже те из них, кто едва ли мог сделать это без помощи сыновей и внуков, и, казалось, весь дом снова разом наполнился искренним и громким криком радости.

Люди по-прежнему вливались потоками со двора. Они не скрывали своего простосердечного изумления, глядя на все это великолепие широко раскрытыми глазами.

На траве были накрыты столы для бедняков, для них выносили блюда с горячим хлебом и котлы с мясной похлебкой. Во двор вводили нищих, тех самых калек, которые обычно собираются за воротами в надежде на объедки, когда устраиваются подобные пиры.

За завесами длинная вереница танцующих женщин загибалась налево, шаг, еще шаг, еще один, затем они остановились, закружились и закачались. Цепочка танцоров-мужчин тянулась мимо меня, втекая и вытекая из арок дверных проемов, виясь вокруг главного стола, за спиной гордого деда, который сейчас опирался на руку Иасона. Нафанаил сидел рядом с Хананелем, и Хананель после всего выпитого вина засыпал Нафанаила вопросами, а Иасон улыбался и подремывал, как будто все это совершенно ничего не значило.

Люди вокруг поглядывали на меня, в особенности пришедшие недавно, и я слышал вопросы, которые они задавали себе. Он ли это?

Всю ночь я слышал эти вопросы, если хотел слышать. Всю ночь я замечал поворачивающиеся головы, быстрые взгляды украдкой.

Неожиданно я ощутил: что-то не так.

Это было похоже на первый раскат грома, когда никто другой не слышит его. Это был тот момент, когда хочется сказать: «Замолчите. Дайте послушать».

Но мне не пришлось произносить эти слова.

Я видел, как в дальнем конце пиршественного зала нанятые слуга отчаянно спорят о чем-то между собой. Двое домашних слуг подошли к ним. Послышался еще более яростный шепот.

Его услышал и Хананель. Он жестом подозвал одного слугу, и тот зашептал ему на ухо.

Потрясенный, Хананель развернулся и с усилием поднялся на ноги, отмахнувшись от Иасона, который вяло и сонно попытался помочь ему. Старик направился к слугам. Один из них исчез на женской половине и вернулся снова.

Подходили все новые слуги. Да, что-то явно не ладится.

С задернутой занавесками женской половины появилась моя мать. Она прошла вдоль стены зала, никем не замеченная, опустив глаза долу, не обращая внимания на пьяных мужчин, все так же смеявшихся и плясавших. Она направлялась к Клеопе, своему брату, который сидел за большим столом напротив кресла Хананеля. Сам же Хананель по-прежнему что-то горячо обсуждал со слугами, и его бледное осунувшееся лицо стало наливаться кровью.

Мама тронула брата за плечо. Он сейчас же поднялся. Я видел, что они ищут меня.

Я стоял во дворе в самом центре дома. Я стоял перед канделябрами, и стоял уже долго.

Мама подошла ко мне и положила руку мне на плечо. Я увидел в ее глазах смятение. Она оглядела всех собравшихся, а их были сотни, и в доме, и снаружи, под навесами, всех, кто подталкивал друг друга локтями, смеялся и болтал за столами, совершенно не замечая ни сбившихся в кучку слуг вдалеке, ни выражения лица моей матери.

— Сынок, — сказала она. — Вино кончается.

Я взглянул на нее. Я видел, что случилось. Ей не было нужды говорить мне. На караван, который вез на юг вино, по дороге напали разбойники. Повозки с вином были похищены, угнаны в холмы. Весть об этом только что достигла дома, а десятки мужчин и женщин продолжали приходить на пир, который должен был продлиться еще весь следующий день.