Джин Плейди - Королева Виктория

Теперь мне ясна встревоженность Лецен, наверняка она думала: сегодня очередь Шпет, а завтра моя. Хорошо, что я тогда этого не знала, а то бы я еще больше испугалась. Мысль потерять Лецен тоже была бы невыносима. Именно Шпет рассказала мне, что случилось.

— Это все его доченька, — начала она.

— Виктуар?

— Обе они хороши… она и ее сестрица Джейн.

Она перешла на немецкий, который я достаточно хорошо понимала. Оказывается, Виктуар пришла к ней, когда я отправилась к тете Софии. Виктуар говорила с ней очень резко. Она хотела знать, почему ее, Виктуар, не пригласили петь на вечере. Почему Викторию позвали, а ее нет? Это несправедливо, ведь ее отец очень важная персона. Он самый важный человек в стране. Все это знают. Он всем распоряжается.

— Этого я не могла выдержать, — сказала Шпет. — Я закричала на нее: «Ты, невоспитанное чудовище. Ты не имеешь права здесь находиться, ты и твой выскочка-папаша…» Она назвала меня старой немкой и сказала, что я старая дура, я и… эта поедательница тмина, баронесса Лецен, которой дали баронский титул, чтобы она могла общаться с людьми знатными.

— Виктуар иногда бывает просто ужасна, — сказала я.

— Так вот, принцесса, я не могла больше выдержать и пошла к герцогине. Я была в таком бешенстве, что не отдавала себе отчета. Я сказала: «Эта Конрой нагрубила мне…» Ваша мама пожала плечами и сказала, что она еще ребенок. Тогда я утратила все мое спокойствие.

— Дорогая Шпет, — сказала я, — у вас его всегда не хватало.

— Я сказала то, чего не следовало говорить.

— Что, Шпет? Скажите мне, что?

— Я сказала: «И этот человек, герцогиня… принцесса Виктория заметила вашу дружбу с ним».

— Вы так и сказали, Шпет?

Она кивнула. Теперь мне стало ясно: гнев мамы говорил о том, что подмеченное мной — правда. Я была ужасно поражена и расстроена. Утешая бедняжку Шпет, я сказала ей:

— Феодора — самое любящее существо в мире, она лучше меня…

— Никто не может значить для меня больше, чем моя милая маленькая Виктория.

— Шпет, вам понравится! Там не будет ни маминых, ни моих взрывов, а только чудесные маленькие детки. Вы их полюбите, вот увидите. Она покачала головой.

— Я знаю, дитя мое, что вы бываете своевольны… но вы самая замечательная девочка в мире, и я хотела бы служить вам, и никому другому.

Когда вошла Лецен, мы обе плакали, она не упрекнула нас, а печально села рядом. Я потеряла Феодору, дядю Леопольда и вот теперь Шпет… «Кто следующий?» — с тревогой подумала я.

Мои чувства к маме быстро менялись, и все из-за сэра Джона Конроя. С каждым днем я все больше его ненавидела. И обвиняла его в том, что он отнял у меня Шпет. Какое-то чувство подсказывало мне, что он желал бы устранить и Лецен. Но уже тогда я твердо знала — этого я не потерплю.

Я начинала понемногу понимать видимые и невидимые движения и стремления близких мне людей. Мама была одной из тех властных женщин, которые хотят управлять всеми. Как она была бы счастлива, если бы ей предстояло стать королевой! Если бы я взошла на трон, она хотела бы быть отнюдь не рядом со мной, а править вместо меня. А с ней и этот отвратительный человек. Они бы были король и королева и правили бы страной, как они теперь управляли домом.

Мама всегда говорила о короле пренебрежительно. Ей никогда не доводилось видеть никого, более не похожего на короля. Придурковатый старик, находящийся на грани безумия. Попади ему в голову какая-нибудь навязчивая идея, и он начинал произносить речи, бестолковые, бессвязные, нудные речи. Таково было мамино мнение. Она даже жалела королеву Аделаиду: «Бедняжка, с чем только ей не приходится мириться. Самое лучшее, что может сделать этот бездарный король, — отойти к праотцам и оставить трон тем, кто может успешнее со всем справиться». Это означало уступить трон Виктории под властью мамы!

И власть, конечно же, была бы у нее, пока я не достигла восемнадцати лет. Когда наступит этот волшебный возраст, я смогу сказать маме «нет»! Ты не сделаешь то или другое, потому что я этого не хочу. Что это будет за чудесный день!

Мама настолько утратила сдержанность, что стала говорить со мной более откровенно.

— Будет регентство, — сказала она, — то есть если он умрет до того, как тебе исполнится восемнадцать. Тебе еще пока нет и двенадцати. Шесть лет. Он столько не протянет. Мне было противно слышать, когда она так говорила о бедном дяде Уильяме.

«Регентство! — думала я. — Мама — регентша! О нет! Господи, не дай дяде Уильяму умереть, пока мне не исполнилось восемнадцать!»