Жорж Бордонов - Огненный пес

Однако несмотря на воодушевление, которое испытывал старый Катрелис, внук его выглядел опечаленным и растерянным.

— Но дедушка, — спросил он неожиданно, — вы уверены, что господин де Виньи описал смерть вашего волка? Может быть, он был на совсем другой охоте?

— Нет, малыш, все это было точно со мной. Главное, места наши можно узнать. Это было в конце аллеи из вековых вязов, у подножия дубов, наклонившихся над скалами. И более того, я тебе это уже говорил, когда господин де Виньи устроил меня в одной из комнат дома, он поднялся на свою любимую башню и работал там до утра. Все сходится: обстоятельства, мысли и даже то, что он сказал на следующий день: «Я вам обязан великими минутами, господин. Тысяча благодарностей!» На последнем этаже башни он устроил свой скрипторий…

— Вы его видели?

— Да. Напротив перегородки стоял круглый сундук, служивший и сиденьем. Он бросал в него исписанные листы и называл сундук «братской могилой».

— А сам он, расскажи, каким он был?

— Он был уже довольно стар, но еще очень красив, знаешь, мне очень нравился его лоб, такой гладкий, совершенно без морщин. Глядя на этот лоб, в эти глаза, можно было многое простить роду человеческому.

— Как это?

Господин де Катрелис откашлялся, чтобы прочистить горло, и продолжил, словно тут же забыв о заданном вопросе:

— Он носил широкий черный плащ с бархатным воротничком, на который спускались пряди его волос. Голос у него был низкий, но приятный. Голос артиста…

— А его дом?

— Ничем не отличался от других в округе, он был даже, пожалуй, более скромный, чем дома соседей. Но во дворе дома рос большой дуб, стоял каменный стол, по стене ползли, причудливо переплетаясь плетья виноградной лозы, что так его вдохновляли. Упоминание о них можно найти во всех его произведениях. Он любил деревню, ему было хорошо среди крестьян, но Парижа ему все же не хватало. В Мэн-Жиро не звучало никакой музыки, за исключением утреннего и вечернего колокольного звона, и не было совсем никакого общества, если не считать завсегдатаев кабачка. Альфред де Виньи жил там по необходимости…

Он чуть было не добавил «как морская птица в курятнике», но сдержался.

— Когда я попросил разрешения уйти, — продолжил старик, — он вышел проводить меня. Я заметил необычный молоток у двери. Он перехватил мой взгляд и сказал: «Рука дружбы или рука судьбы открывает мою дверь». Но я заболтался! Уже поздно, и ты давно должен быть в постели.

Семейная репутация раздражительного сумасброда, закрепившаяся уже очень давно за господином де Катрелисом, была хорошо известна его семье, и молодая женщина колебалась, не зная, какую комнату ему предложить, так, чтобы не вызвать вспышки неудовольствия.

— Отец, — сказала она наконец скороговоркой, покраснев при этом, — мне кажется, что вы предпочли бы сами выбрать себе комнату. Я, откровенно говоря, теряюсь, потому что не знаю ни ваших привычек, ни ваших вкусов.

Это был также изящный способ дать ему возможность, что называется, «удовлетворить свое любопытство». На втором этаже все двери были открыты. Господин де Катрелис прошелся по комнатам.

— Здесь, — наконец сказал он, — мне нравится вот эта комната, она так просто обставлена.

Эта комната оказалась комнатой Жана. Мальчика это обрадовало и растрогало.

— Но не будет ли кровать слишком узкой для вас? — робко спросила старика его невестка.

— А разве я похож на бочонок? Я вполне помещусь здесь, да еще и место останется. Впрочем, сегодня я усну, наверное, и на доске.

Жан де Катрелис рассказал мне этот эпизод, когда ему было восемьдесят лет. Безграничная тайная гордость, которую он испытал тогда оттого, что дед сделал именно такой выбор, нисколько не притупилась в нем. Голос его дрожал. Застыдившись этого, он отвернулся и стал сосредоточенно протирать стекла очков. Затем, чтобы изменить произведенное на меня впечатление, что он охвачен сентиментальным умилением, Жан де Катрелис бросил какую-то саркастическую реплику, в точности так же поступил бы в подобной ситуации и его дед. Такова была природа этого человека, и настолько огромно было уважение, которое испытывала к Эспри де Катрелису вся его семья, невзирая на его необузданный нрав, показную холодность и равнодушие, манеру постоянно отпускать язвительные шутки по их адресу, все Катрелисы все равно любили этого чудака не от мира сего.