Владимир Лебедев - За святую обитель

Опять потупил удалец глаза свои, опять зарделся: до самого сердца дошли ему кроткие слова старца. Как и всегда, быстрый на дело, упал он в ноги отцу Иоасафу и начал целовать полы рясы его.

— Согрешил, отче! Отпусти вину! Опрометчиво товарищей повел: истинны слова твои да воеводские!

— Ну, полно, полно! Господь от беды уберег!

И так же кротко, по-отечески, стал старец утешать огорченного и смущенного бойца.

У Суеты сердце отходчивое было, скоро повеселел он, приободрился, и отпустил его от себя, благословив, отец Иоасаф. Время уже к трапезе близилось.

Идя со стены, вспомнил Тимофей Суета про утреннюю беседу с Ананием и призадумался. Потом, тряхнув кудрями, повернул он к той келье, где раненый Селевин лежал.

Ананий только что очнулся от краткого, беспокойного сна. Старец Гурий и Грунюшка хлопотали над его ранами, перевязывая их свежим полотном, накладывая на них целебные зелья. Прямо на колени стал Суета перед Ананием.

— Прости, согрешил я супротив тебя утром!

И поведал Тимофей, ничего не скрывая, о том, как оплошал он при вылазке. Видя смирение да раскаяние его, просветлел Ананий.

— Добрый ты парень, Суета. Замест брата мне теперь будешь. Сам Господь смягчил твое сердце горячее. Не кручинься: беды не вышло. Постой за обитель святую, замени меня, немощного!

С легким сердцем вышел Суета из кельи. Богомольцы, прослышав о вылазке, хвалили удальца и благословляли его. И долго, долго за трапезой толковали о славном бое и о хитроумном ляшском лукавстве.

Густой пушистый снег повалил, наконец, на измокшие, черные поля, на голые рощи, на обительские стены, на туры вражьи. Стала зима-матушка, красуясь, как царица, в парчовом, блестящем одеянии. Затрещали морозы, льдом покрылись ручьи и пруды. Казалось бы, в такое студеное время каждому доброму человеку впору лишь в теплой избе сидеть, свежий каравай ломать, брагу крепкую пить. Но так же стояли шатры и землянки в ляшском стане, так же чернели жерла пушек и пищалей, направленных на обительские башни, так же готова была каждый миг брызнуть алая горячая человеческая кровь на белую пелену холодного пушистого снега.

Потешался мороз над иноземцами в ляшском стане. Хоть горели там день и ночь костры, хоть большими бочками привозили туда отовсюду крепкие меды и зелено-вино — а все же донимал немцев и венгров холод; да и ляхов немало на ночной страже померзло. Затеяли ляхи почаще из пушек палить, но попусту только зелье жгли — крепко стояли башни обительские; все тот же неумолчный величавый звон плыл из-за монастырских стен.

Но худо приходилось в стужу и троицким ратникам: келий было мало; топлива не хватало, сделать новый запас ляхи не давали. Стали топить сеном, соломой, старые изгороди рубить — только бы согреться. Иноки все свои кладовые отворили, наделяли неимущих богомольцев теплой одеждой, овчинами. Принялись шить шубы и шапки.

О раненых старцы пуще всего заботились. И отец Гурий не забыл своего богатыря. Пришел он утром Анания проведать, а за ним дюжий послушник охапку толстых ветвей втащил. Грунюшка, что за работой около раненого сидела, даже засмеялась от радости.

— Слава Богу! Ишь, у нас какой холод. А его и без того озноб трясет! Всю ночь без памяти был.

— Согреем келейку! — весело молвил отец Гурий. — Неужели такого молодца морозить будем? Зажигай, зажигай скорее, голубка. Ветки хорошие, жаркие.

Затрещал огонек, осветил бревенчатые стены темноватой, тесной келейки, подрумянил бледное, исхудалое лицо Анания. Сразу будто повеселело кругом от огня.

— Где топлива добыл, отец Гурий? — спросила Грунюшка.

— А видишь, голубка: люблю я на огородах обительских на досуге потрудиться. Немало я там яблонь да малинника, да смородинника насадил на потребу братии. Ходил я бережно за посадками-то своими; ну, а теперь такая нужда пришла, что их жалеть нечего. Чу, застонал, кажись?

Подошел старец к раненому; Ананий, очнувшись, глядел на отца Гурия во все глаза.

— Что, полегчало? Вот согреешься.

— Спасибо, отче, за твою заботу, — проговорил Ананий слабым голосом. — Слышал ведь я, откуда ты топливо добыл. Словно сына, блюдешь меня.

— Эх ты, молодец! — печально сказал старец, разглаживая богатырю густые кудри своею пятерней. — И сам ты не знал, а верное слово молвил. Был и у меня сынок-богатырь — не хуже тебя. Да рассекла ему голову вражья сабля, осиротел я на белом свете. Было то давно, еще при царе Иване, когда мы Литву воевали. Опостылел мне мир, уединился я в тихую обитель, в келью темную.