Генрик Сенкевич - Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров)

— Посмотрите, господа, — сказал староста, — пора, пора знать об этом королю.

— Голод, словно пес, уже скалит зубы, — ответил маленький рыцарь.

— А что будет, когда съедим и лошадей? — спросил Скшетуский.

Они подходили уже к княжеским палаткам, около которых стояло несколько всадников, готовых скакать в любое место с княжескими приказами. Лошади их, кормленные копченым конским же мясом, пугаемые постоянной пальбой, рвались с места, вздымаясь на дыбы. Так было с лошадьми всей конницы, а когда она шла на неприятеля, казалось, что это летит целое стадо кентавров.

— Князь в палатке? — спросил староста у одного из всадников.

— Он с паном Пшеимским.

Староста вошел первым, без доклада, рыцари остановились перед палаткой, но полотняный занавес скоро приподнялся, и пан Пшеимский выглянул наружу:

— Князь желает видеть вас тотчас же, — сказал он.

Пан Заглоба вошел в палатку довольно храбро; он надеялся, что князь не пошлет на верную гибель четырех своих лучших рыцарей, но, увы, не успели они ему поклониться, как он заговорил:

— Пан староста сообщил мне о вашем намерении выйти из лагеря, и я охотно принимаю это. Нет жертвы, которой нельзя было бы не принести отчизне.

— Мы пришли испросить вашего позволения, — сказал Скшетуский.

— Вы хотите идти вчетвером?

— Ваше сиятельство! — ответил Заглоба. — Это они хотят идти, а не я; Бог свидетель, я пришел сюда не за тем, чтобы хвалить самого себя, не вспоминать свои заслуги, и если напомню о них, то для того только, чтоб меня не обвинили в трусости. Пан Скшетуский, Володыевский и пан Подбипента из Мышьих Кишок великие рыцари, но и Бурлай, павший от моей руки (о прочих я уж не стану распространяться), также значил что-нибудь, стоил Бурдабута, Богуна и трех янычарских голов, поэтому мне позволительно думать, что и я не хуже других рыцарей. Но мужество — одно, а безумие — другое. Крыльев у нас нет, а под землей пробраться невозможно — это неоспоримо.

— Так вы не идете? — спросил князь.

— Я сказал, что не хочу идти, но не говорил, что не пойду. Коли меня Бог покарал такой компанией, то я уж до самой смерти должен пребывать в ней. Если нам придется туго, сабля Заглобы сгодится на что-нибудь… а вот на что наша смерть пригодится, этого я уж не знаю и думаю, что ваше сиятельство не захотите этого и не дадите разрешения на безумное дело.

— Вы добрый товарищ, — ответил князь, — и с вашей стороны очень хорошо, что вы не оставляете друзей, но во мне вы ошиблись: я принимаю вашу жертву.

— Вот те на! — проворчал Заглоба, и руки его опустились.

В эту минуту в палатку вошел пан Фирлей, каштелян бельский.

— Князь, — сказал он, — мои люди схватили казака, который говорит, что на нынешнюю ночь готовится штурм.

— Я знаю, — ответил князь. — Все готово, пусть только поспешат с насыпкой новых валов.

— Они уже почти насыпаны.

— Хорошо, — сказал князь и обратился к четырем рыцарям. — После штурма, если ночь будет темная, самое лучшее время для выхода.

— Как? — спросил каштелян. — Вы готовите вылазку?

— Вылазка сама по себе, я сам поведу ее, но теперь мы говорим о другом. Вот эти рыцари хотят пробраться через неприятеля и дать знать королю о нашем положении.

Каштелян изумился, широко открыл глаза и начал поочередно осматривать рыцарей.

Князь улыбнулся. Он любил, чтобы восхищались его солдатами.

— Боже мой! — воскликнул каштелян. — Есть же на свете такие люди! И я не стану отговаривать вас от рискованного, но доблестного предприятия.

Пан Заглоба побагровел от злости, но промолчал, сопя, как медведь. Князь на минуту задумался.

— Я все-таки не хочу зря подвергать вас опасности и не соглашусь, чтоб вы вышли все вместе, — сказал он. — Сначала пойдет один; если его убьют, мы об этом узнаем… о! Они не замедлят похвалиться этим, как хвалились смертью моего слуги, которого схватили под самым Львовом. Если первого убьют, пойдет другой, потом, в случае надобности, третий и четвертый. Может быть, и первый проберется благополучно, тогда остальным незачем будет идти.

— Ваше сиятельство… — перебил Скшетуский.

— Такова моя воля и приказ, — с ударением сказал Еремия. — Чтобы помирить вас, объявляю, что пойдет тот, кому первому пришла эта мысль в голову.

— Значит, я! — воскликнул, сияя от радости, пан Лонгинус.

— Сегодня вечером, после штурма, если ночь будет достаточно темна, — прибавил князь. — Писем к королю не будет; что видите, то и расскажете, только возьмете мою печать.