Генрик Сенкевич - Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров)

— Конечно, не может быть и речи, чтобы мы оставили вас и вашу прелестную дочь без помощи. Мы служим в войске князя Еремии Вишневецкого, едем в Лубны, и наши дороги, кажется, идут в одну сторону. Но если б и было иначе, мы охотно свернем в другую сторону, чтоб не заслужить упрека в неуважении к дамам. Экипажей у нас нет, мы солдаты, едем верхом, но я надеюсь, что пан посол с удовольствием предоставит свою карету в ваше распоряжение.

Посол снял свою соболью шапку (он хорошо знал польский язык) и как истый вельможа ответил каким-то очень ловким комплиментом. Сокольничий получил немедленно приказ скорее ехать к карете, которая осталась далеко позади. Наместник все это время не спускал взора с прелестной панны, так что та зарумянилась и опустила глаза. А женщина с казачьим обличьем продолжала далее:

— Да наградит вас Бог за вашу любезность. До Лубен еще неблизко, а потому не откажитесь заехать в наш дом.

Мы из Розлог; я вдова князя Курцевича-Булыги, а это дочь старшего Курцевича, брата моего мужа. Он отдал нам на воспитание сироту. Сыновья мои теперь дома, я же возвращаюсь с богомолья из Черкасс. В пути приключилась с нами эта неприятность, и если б не вы, нам пришлось бы ночевать среди дороги.

Княгиня продолжала бы говорить дальше, но в это время издали показалась быстро идущая карета, окруженная прислугою посла и солдатами пана Скшетуского.

— Так вы вдова князя Василия Курцевича? — спросил наместник.

— Нет! — быстро и с видимым неудовольствием отвечала княгиня. — Я вдова Константина, а она дочь Василия, Елена. — Княгиня указала рукою на девушку.

— О князе Василии много рассказывают в Лубнах. Это был хороший солдат, друг покойного князя Михала.

— Я не была в Лубнах, — с оттенком надменности сказала княгиня, — и о военных подвигах его не знаю, а что касается его позднейших деяний, то о них и говорить не стоит… и так все знают.

При этих словах княжна Елена опустила голову, как цветок, подрезанный косою.

— Не говорите этого, — живо вступился наместник. — Князь Василий, присужденный суровым людским правосудием к лишению имущества и жизни, должен был спасаться бегством, но после открылась его полнейшая невиновность. Ему возвращено его доброе имя, восстановлена его репутация славного мужа, и слава эта должна быть тем больше, чем больше была несправедливость.

Княгиня злобно взглянула на наместника. Ее и без того неприятное лицо исказилось гневом, но пан Скшетуский внушал ей такое невольное уважение, что она не решалась ответить ему и обратилась к княжне Елене.

— Тебе не нужно слушать этого. Поди лучше и посмотри, чтобы все вещи были переложены из нашей коляски в карету.

— Вы позволите мне помочь вам? — спросил наместник. Они оба пошли к коляске, но как только стали у ее дверец, шелковые ресницы княжны поднялись, и взор ее упал на лицо поручика, точно ясный, теплый солнечный луч.

— Как мне благодарить вас, — заговорила она, и наместнику голос ее показался самой лучшей музыкой, — как мне благодарить вас, что вы вступились за честь моего отца и отстаивали его от несправедливости, которую он испытывает от ближайших своих родных!

— О, панна! — ответил поручик, а сам чувствовал, что сердце его тает, как снег весеннею порою. — Клянусь Богом, за ваши слова я готов броситься в огонь, отдать всю свою жизнь… Но при таком стремлении заслуга моя кажется настолько малою, что я едва ли имею право принять вашу благодарность.

— Если вы только не пренебрежете ею. Чем я, бедная сирота, могу вам заплатить иначе?

— Я… — все с возрастающею силою продолжал наместник. — Я только и ищу, как бы заслужить ваше расположение, только и прошу, чтоб вы позволили мне быть вашим преданным и верным слугою.

Княжна покраснела, смешалась, потом вдруг побледнела и, закрыв лицо руками, глухо прошептала:

— Это принесет вам только одно несчастье. Наместник наклонился к дверцам коляски.

— Я все перенесу, — с глубоким чувством сказал он, — все — и несчастье, и горе, и муки.

— Рыцарь, не может быть, чтоб вы с первого взгляда готовы были отдать себя на служение мне.

— Едва я увидел вас, как совсем забыл о себе, и теперь знаю только одно, что вольный солдат сделался невольником. Так уж видно угодно Богу. Чувство — это стрела, которая пронизывает грудь… и вот я чувствую ее, хотя и сам бы вчера не поверил, если бы мне сказал кто-нибудь об этом.

— Если вы вчера не верили, как я могу поверить этому сегодня?

— Время убедит вас в этом, а искренности моей… можете ли вы не верить? Ведь она слышна в моих словах, она видна на моем лице.