Говард Фаст - Торквемада

Альваро казалось, что он присутствует на представлении и видит сцену из пьесы. Он отчужденно следил за женой и дочерью. Их удивление рассердило его, а страх не только злил, но и вызывал неприязнь к ним; и тем не менее ни сдвинуться с места, ни заговорить он не мог.

Теперь, когда женщины знали о его присутствии, Мендоса сделал несколько шагов по направлению к ним и слегка склонил голову. Он не отличался ни изысканными манерами, ни изяществом, столь высоко ценимыми в этой стране. Он не снял шляпы. У него, однако, оказался красивый голос, и он прекрасно говорил по-испански.

— Я — раввин Биньямин Мендоса. Я взял на себя смелость прийти сюда. Знаю, что для меня большая вольность — вступать в разговор с такими благородными дамами, но я не хотел вам досадить, огорчить вас… то есть не хотел доставить вам неприятности…

Мария обрела наконец голос. Она чуть не сорвалась на крик — можно было подумать, что ей приходится давать отпор.

— Что вам здесь надо?

— Всего лишь видеть дона Альваро, благородная сеньора. Видеть его и говорить с ним.

Видимо осознав, что она говорит слишком резко, Мария взяла себя в руки и сказала холодно и спокойно:

— Он назначил вам встречу?

— Нет. Увы, нет. И как бы я мог договориться о встрече, если б не пришел сюда сам? Вы же понимаете, послать другого еврея я не могу. Кого же тогда? Да, я незваный гость, но я должен был прийти сам.

— Тогда я уверена, что дон Альваро не сможет принять вас, — сказала Мария.

— Понимаю. То есть я хочу сказать, что могу понять его нежелание принять меня. Я пытаюсь объяснить вам, благородная сеньора — вы же его супруга, я знаю — что я не круглый дурак. Многое побудило меня прийти сюда, но самое главное — то, что дон Альваро де Рафаэль спас мне жизнь. Он… как бы это сказать… вложил в меня капитал, а мой народ серьезно относится к таким вещам.

Мария встала и, повернувшись к дочери, попросила ее выйти. Альваро почти физически ощущал, что с Катериной что-то происходит. Она избегала взгляда матери, а та повторила:

— Катерина, я же просила тебя уйти.

— Я хочу остаться.

— Меня не интересует, чего ты хочешь. Я просила тебя уйти.

Катерина покачала головой, но, не в силах устоять перед матерью, встала и выбежала из галереи. Мария — бела как мел — перестала сдерживаться и гневно потребовала от раввина ответа:

— Кто спас тебе жизнь? Ты хочешь сказать, что это сделал мой муж? Что это значит?

— Только то, что он спас мою жизнь, — ответил раввин.

— Это я уже слышала. Ты это сказал. Кто послал тебя сюда? Зачем ты пришел?

Раввин покачал головой, беспомощно развел руками. Он был смущен, озадачен, явно не знал, что ему делать.

— Если бы вы, донья Мария, пришли в мой дом, я просто приветствовал бы вас, не спрашивая, зачем вы пришли.

Мария сделала шаг по направлению к нему:

— Чтобы я пришла в твой дом, еврей? Такого и быть не может! Скорее солнце не взойдет. Ясно тебе? Не может такого быть!

Альваро не выдержал. Он вбежал в галерею с криком:

— Мария! — В его голосе звучала боль.

Этот крик заставил Катерину вернуться. Она остановилась в дальнем конце галереи, наполовину скрытая за дверью. Хулио тоже не нашел в себе сил уйти и стоял тут же немым свидетелем, словно исход этой встречи был настолько непредсказуем, что и его присутствие могло стать делом жизни и смерти.

Мария пристально посмотрела на мужа, затем — на редкость спокойно — заговорила:

— Этот еврей хочет видеть тебя. Утверждает, что ты спас ему жизнь. Я сказала, что он не может здесь находиться.

— Этот еврей, — прошептал Альваро.

Он двинулся было к Мендосе, хотел что-то ему сказать, но не находил слов. Вместо этого он подошел к Марии и прошептал:

— Мария, Мария, лучше б ты вонзила мне в сердце нож! Человек приходит в наш дом. Пусть этот человек — искуситель. Но он приходит в наш дом. И тогда он — гость. Он под нашей крышей. Разве мы ударим его? Разве оскорбим? Разве унизим?

— Ты подслушивал, — сказала Мария.

— Я слышал вас с улицы.

— Ты подслушивал, — повторила Мария. — Как ты мог? Как ты мог подслушивать?

— Значит, тебя волнует только то, что я все слышал?

Мария пристально посмотрела на мужа. Затем повернулась, устремилась к двери, где стояла дочь, и вышла. Катерина же, напротив, вернулась в галерею. По ее щекам текли слезы. Сделав несколько шагов, она остановилась. Старик Хулио подошел и коснулся бархатного камзола Альваро.

— Я старик, — сказал Хулио, — а вы смотрите на меня так, дон Альваро, что мне лучше умереть.