Гор Видал - Император Юлиан

- Тебе с Близнецами лучше спорить, - оборвала меня Макрина; о чем мы говорили потом, я умолчу.

Следующие три дня потрясли мое воображение до самых основ. Я был посвящен во все без исключения таинства, включая высшие и самые тайные. Я увидел то, что представляют в лицах, то, что показывают, и услышал то, что говорят. Я лицезрел страсти Деметры, видел, как сходит Персефона в загробный мир, как вручается людям зерно. Я узрел настоящий мир и то, что идет ему на смену. В Телестрионе, взглянув при ярком свете на святыни, я перестал бояться смерти. Мне открылась истина, но мне запрещено ее разглашать; никому не дозволено рассказывать о том, что он увидел и услышал в Телестрионе. И все же мне хотелось бы поспорить с Аристотелем, который пишет: "Посвященные не столько узнают что-то новое, сколько испытывают определенные чувства и приводятся в определенное состояние духа". Прежде всего возникает вопрос: неужели не изведанное ранее чувство не есть нечто новое? По-моему, Аристотель здесь не прав. Во всяком случае, я не встречал еще ни одного посвященного в элевсинские таинства, который не только не познал бы нечто новое о настоящем, но и не прозрел бы будущее. Во всем, что открывается уму и сердцу посвященного, заключена такая несокрушимая логика, что поражаешься, как ты сам до этого не додумался, и это лишнее доказательство истинности увиденного и услышанного в эти две удивительные ночи. Мы частицы бесконечной сияющей спирали и движемся по кругу от жизни к смерти и вновь… однако, похоже, я начинаю говорить лишнее.

Приск: И не только здесь, но в этом и заключается его обаяние, если только он не запутывается в своих периодах - тогда его длинноты наводят тоску. Кстати, Либаний, я вспомнил, что тебя тоже посвятили в элевсинские таинства, и не сомневаюсь, что ты испытал при этом то же самое, что и Юлиан. Я - другое дело. Представься мне случай пройти эти дурацкие "испытания", я, возможно, тоже возомнил бы, что мне даровано некое откровение, но это очень сомнительно. На свете есть такие бесчувственные натуры, которые абсолютно не способны воспринять таинства должным образом, и я как раз из их числа. Сейчас, как известно, об элевсинских таинствах можно писать с достаточной долей свободы, так как им приходит конец. Феодосий вот-вот закроет Телестрион и дожидается лишь благоприятной для этого шага политической обстановки. Епископы, само собой разумеется, ждут не дождутся разрушения Элевсина, и только поэтому я считаю, что его необходимо сохранить.

К таинствам я безразличен: они, по-моему, чересчур туманны и порождают тщетные надежды. Я не желаю превратиться в ничто через год, тем более через минуту, и вообще не хочу, чтобы моя долгая жизнь окончилась (тем более, что мне она вовсе не кажется долгой, и я бы не прочь прожить еще столько же!), и все же я подозреваю, что после смерти меня ждет небытие. А если даже загробная жизнь и существует, что это мне дает? Верить, подобно бедняге Юлиану, будто ты причислен к избранным лишь потому, что девять дней участвовал в каких-то обрядах, что обошлось тебе примерно в пятнадцать драхм, не считая непредвиденных расходов? Все это такая же чепуха, как безумные суеверия и чванливое чувство избранности, которые мы критикуем у христиан.

А я и не подозревал, что Макрина столь здравомыслящая, пока не прочел об их разговоре в Элевсине. Вот кто был бы Юлиану отличной женой, а я-то думал, будто она, как все женщины, говорила ему лишь то, что он хотел от нее услышать. Поразительная женщина! И все-таки не в моем вкусе.

Остальные дни, проведенные Юлианом в Афинах, не богаты событиями. Он пользовался большой популярностью, и все софисты перед ним заискивали. Достойно удивления, как страстно некоторые личности, якобы чуждые всему, кроме философии, жаждут заручиться поддержкой власть имущих, под напускным презрением к власти они скрывают страстное желание быть поближе к тем, кто ею облечен. Если намеченная ими жертва к тому же еще и так обаятельна, и так влюблена в философию, это угодничество становится просто омерзительным.

Либаний: В этом весь Приск! Так и просвечивает его зависть ко мне и ревность к нашим с Юлианом близким отношениям. Со всей ответственностью заявляю: с моей стороны в них не было и тени корыстных помыслов. Как только Приску такое на ум взбрело! Разве не я отказался от звания преторианского префекта, заявив, что звания софиста с меня вполне достаточно? Об этом моем поступке до сих пор помнят - и не только в Антиохии, но везде, где чтут философию. Те из нас, кто желает вести других к сияющим вершинам мудрости, должны отзываться на любой зов, любую просьбу о помощи, безразлично от кого она исходит, от принцепса или нищего. Иногда, правда, Юлиану изменял вкус, пример чему - история с Максимом, и тем не менее в его окружении были почти все блестящие умы нашей эпохи. Что же касается высказываний Приска по поводу элевсинских таинств, его атеизм вызывает у меня омерзение. Вряд ли Цицерона можно заподозрить в суеверии, а между тем он писал, что даже если бы всё, что дали Афины миру, исчезло, мир бы все равно остался навеки в долгу перед Афинами за одни эти таинства. С годами Приск явно сдал, но зависть оказывает пагубное влияние и на более блестящие умы, он же никогда и не был истинным философом. При чтении его злобных заметок невольно испытываешь жалость.