Натан Рыбак - Ошибка Оноре де Бальзака

Трижды поклонился, подумав: так лучше будет.

Дрожащим голосом заговорил:

— Заступитесь! — И, боясь, что графиня не дослушает, Василь торопливо рассказал обо всем, что случилось на току. — Может, теперь уж и нет деда Мусия, — вы же знаете деда, он так славно на бандуре играл. — А сам подумал: «Откуда пани всех знать, у нее мужиков много. Может, хоть по этой примете догадается, кто такой дед Мусий».

Бальзак стоял в стороне, удивленный.

— Ева, о чем он просит?

Эвелина объяснила не сразу. А Василь, услышав голос Бальзака, подошел к нему. Хотелось верить, что этот барин поможет, поймет его горе. Но как рассказать, какими словами?

— О чем он просит, Ева? — повторил Бальзак.

— Мой управитель Кароль обидел его деда, — только и ответила Ганская, — вот и все. — И, уже обращаясь к Василю, сказала — Иди, я скажу ему. А дед Мусий, как выздоровеет, пусть придет ко мне.

Затем повернулась к Василю спиной и подала руку Бальзаку.

Василь пошел к калитке, как ослепший, ловя руками воздух перед собой. Он прошел через черный двор, очутился снова в яру и сел под кустами терновника. Положив голову на колени, он долго думал нескончаемую горькую думу, кусал горькую, как эта дума, травинку, слушал, как тоскливо журчит под поросшими мхом камнями ручеек.

Понимал, что просил он защиты тщетно. Даже если и скажет графиня управителю, они сговорятся — родичи, а тот еще больше рассвирепеет, не миновать теперь беды Василю. А дед Мусий… Что с ним будет? Долгий и горький век выпал деду.

«А мне какой?» — подумал — и отвечать не захотел.

В яру было тихо. Даже ветер, залетев сюда, затихал и стлался понизу, припадая к пожелтевшей траве, кустам, забавлялся ручьем, а тот ворковал по-голубиному. Василь долго сидел в яру, только когда солнце совсем уже опустилось и зашло за низкую тучу, он встал и пошел на фольварк.

В конюшне деда Мусия уже не было. Старик лежал у себя в хате на лавке, укрытый свиткой, и тихо стонал. Василь сел в ногах, позвал: «Дед!» За окнами сгущались сумерки.

Поздно ночью Василя разбудил стук в оконце. Он вскочил и сонный бросился к двери.

— Кто?

— Это я, Левко, отвори, да живей!

Василь никак не мог ухватить щеколду. Наконец впустил Левка.

— Уснули там, — махнул камердинер в сторону дворца, — а я сюда. Как дед?

— Спит, — прошептал Василь. — Может, лучше в сад выйдем?

— Не сплю, — донесся с печи слабый голос старика. — Не сплю. Развеселите, дети, старого, а то я уж на тот свет собрался…

— Э, дедушка, — попытался засмеяться Левко, но не вышло. Гневные слова тяжело падали в темный угол хаты. — Ногами бы этого проклятого управителя, палками бы, в пыль бы его растереть. А мы только головы ниже к земле опускаем, стонем, руки целуем господам. Сегодня сама пани так Марину исколошматила, что и не узнать. А за что? Показалось пани, будто не туда ее платье отнесла. И все-то тут во дворце бешеные.

Левко не мог остановиться. Все, что накипело, рвалось из груди, обжигало губы, точно не слова, а раскаленные куски железа.

Дед застонал.

— Э, сыночки, не мы первые, не мы последние.

— А надо, чтобы на нас оборвалось, надо, дедушка, — зло и решительно проговорил Василь. — Верно говоришь, управителя бы надо…

А что надо — не договорил. И так все поняли. Дед на печи заохал.

— Что ты несешь, дурень, да за это Сибирь, а то и виселица… Эх, Леон, Леон!..

— Что ты заладил: Леон, Леон, — обиженно заговорил Левко. — Не во дворце мы, это там меня Леоном назвали — не по нраву им мужицкие имена, нос воротят от мужицкого духа, — а я Левко, Левко, и скажу им…

— Ничего ты не скажешь, да и не надо говорить, — обрезал его Василь и уже по-другому добавил: —Не говорить надо, а делать так, чтобы все господа посдыхали. Вот что надо.

— Ишь чего захотел, — отозвался дед с печи и застонал. — Болит. Грудь словно кто кипятком поливает.

— Выходим тебя, дедушка, — успокаивал его Василь, — не убивайся. А управитель дождется своего. Увидишь.

— Ох, нет, не увижу, а может, и ты еще того счастья не увидишь. Вот внуки наши или правнуки — те увидят, — убежденно сказал дед Мусий, с трудом выговаривая каждое слово.

Потом он замолчал, должно быть, задремал, и парни вышли в сад. С неба сеялась густая изморось, и они спрятались под навес овина. Там в пустоте посвистывал ветер. Левко, опустив голову, жаловался:

— Житья не стало во дворце. Только и радости, что при особе француза я теперь. Не кричит, не тычет кулаками, а все тихо, словно я ему ровня. Но, вижу, не по нраву это пани. Может, еще велит убрать меня от него. А он как будто и не из господ. Господа такими не бывают. Я вот книжку прочитал. Там написано, что все люди как на ладони перед тобой. А не любит он богачей, так и видно, что не любит, и в книжке у него от богачей все зло.