Натан Рыбак - Ошибка Оноре де Бальзака

— Шарман!

Французское слово заставило Ганского подумать о своем. А Зарицкий, словно посыпая солью свежую рану спрашивает, появился ли уже в Верховне знаменитый литератор из Парижа и не предстоит ли по этому случаи раут в честь высокого гостя.

— Какой же он высокий гость, — вспылив, отвечает Ганский. — Скажете тоже, пан Зарицкий… Самый обыкновенный парижский прохвост.

Зарицкий разводит руками — кум, кажется, перебрал. А Закомельский, прервав рассказ на том, как он опустился на одно колено перед красавицей Строгановой, неуверенно замечает:

— Но господин Бальзак известный литератор, я сам видел в редакции «Северной пчелы» дагерротип с его особы и у доктора Киоте целый десяток его книжек..

— Книжек, книжек, — передразнивает Ганский помощника полицмейстера. — Может, вы у него и деньги видели? Может быть, вы слышали, как за книжки дают чины или ордена? Может, вы об этом слышали, милостивый государь?!

Воцаряется тишина. Все окружают Ганского. Ему льстит такое внимание, и он не замечает, что за столом остается только племянник жены Зарицкого, урожденной Давыдовой, поручик Федор Давыдов, заехавший навестить тетку по пути из Киева в Каменец-Подольск, где стоит его полк. Поручика почти никто не знает, присутствующие видят его впервые и не обращают на него внимания. А он слушает, о чем говорят вокруг, и время от времени бросает на Ганского недобрые взгляды. Тот, рассекая руками воздух, швыряет в жадно раскрытые рты, в заросшие волосами уши едкие слова о верховненском госте из Парижа.

— Книжки, книжки, — снова передразнивает Кароль Закомельского, — а в кармане ветер свищет, за душой ни гроша… Тоже, птица. Намерения у него, знаете!.. — Ганский хитро прищурил глаз и покрутил пальцем перед своим похожим на картофелину носом.

— Каковы же намерения? — не выдержал Зарицкий. — Каковы именно, кум?

— Каковы, каковы? — затрещали вокруг.

— Каковы! Известно, каковы. — Кароль понизил голос. — Одним словом, скажу пока, что намерения его весьма подозрительны и, конечно, — тут Ганский постучал себя по лбу, — мысли высказывает сей господин несколько опасные. Крепостным сует руку, демократ, француз, из тех, кто отправил своих королей на гильотину. От них вся якобинская зараза. Взбаламутил пани Эвелину своими россказнями, напустил туману, а метит-то к ней в карман…

— Ах, боже мой, выходит, он сватается к пани Эвелине, — в ажитации заговорила пани Зарицкая. — Ты слышишь, Теодор? Где ты там, Теодор?

И тут все обратили внимание на Давыдова, который одиноко сидел за столом, все еще угрюмо косясь на Ганского. Обращение тетки, казалось, подхлестнуло его. Он поднялся и решительным шагом подошел к Каролю, не замечая никого, отталкивая плечом тех, кто попадался на пути. Остановясь перед верховненским управителем, офицер поднял руку и наотмашь ударил Ганского по лицу, твердо проговорив:

— Вот вам за Бальзака, за оскорбление прекрасного имени великого писателя.

Пощечина прозвучала, как удар грома. Ганский схватился руками за щеку. Женщины завизжали. Зарицкий бросился к племяннику с кулаками. Закомельский ломал пальцы и с глуповатым видом приговаривал:

— Да, но к чему же рукоприкладство, нонсенс, неблагородно.

— Вы за это ответите, молодой человек, — наконец выдавил из себя Ганский, вставая.

— Я к вашим услугам, — твердо сказал Давыдов и вышел из столовой.

Пошатываясь, держась за щеку, Ганский неверными шагами вышел на террасу, Зарицкий семенил за ним. Гости ошеломленно молчали.

Напрасно Давыдов на два дня отложил свой отъезд, ожидая вызова. Поручик слонялся из комнаты в комнату, грыз тонкий ус и дергал шнуры своего доломана. Тетка ломала руки, причитая:

— Ну что ты натворил, зачем ты нас опозорил?

— Что там опозорил! — махнул рукой Зарицкий. — Теперь этот подлюга Ганский потребует возвращения долга, а где я возьму денег?

— Я убью его на дуэли, — твердо заявил Давыдов, — я освобожу мир от этого подлеца и мошенника.

— Какие слова, какие слова! — ужасалась пани Зарицкая. — О, если бы твоя маман услышала, что ты говоришь… Ради ее памяти, Теодор…

— Тетушка, ну какой я Теодор, я Федор, Федька, Федюк, как вам угодно, только не Теодор! Боже мой, и почему я не убил сразу эту сволочь?! — Глаза Давыдова загорелись.

Зарицкая замахала руками.

— Свят, свят, перекрестись! — и сама перекрестила племянника.

Давыдов только руками развел. Старые дядюшка и тетушка ничего не могли понять в волновавших его чувствах. О кузинах и говорить нечего. Они и так сторонились задиры брата, считая его поступок нетактичным и беспримерным. А братец взлохматил русые волосы, примостился на подоконнике своей комнаты, открыл окно в сад и попыхивал чубуком, выпуская дым на волю. Злость его не проходила. Как повернулся язык у надутого болтуна шляхтича купать во всей этой грязи Бальзака? Бальзака, чья «Шагреневая кожа» не сходила у Давыдова со стола, чью «Евгению Гранде» молодой офицер не раз, не стыдясь, облил слезами. И это ничтожество осмелилось оскорбить честь такого человека! Давыдов закрыл глаза. Ему представилось, что будет, если Бальзак в Верховне узнает, как защитил его честь поручик Давыдов. Он приезжает сюда, в Зарицкое, крепко пожимает ему, Давыдову, руку и называет его своим верным другом… Давыдов даже вспыхнул. Господи, и чего только не померещится! Недаром мать называла его фантазером. А было бы хорошо, продолжал размышлять Давыдов, чтобы между ним и Ганским состоялась дуэль. Он непременно всадит сплетнику пулю в лоб, и тогда Бальзак будет хлопотать перед императором, чтобы Давыдова строго не наказывали, а все петербургское общество станет на защиту благородного поступка молодого офицера. Но через минуту он сам посмеялся над своими бреднями. Бальзак — литератор. Его можно безнаказанно оскорблять, и никто — ни царь, ни министры не заступятся за него. Кто заступился за Пушкина? Кто защитил Лермонтова? Покарал ли царь Дантеса или Мартынова? Давыдову стало грустно. Утешило одно: он хорошо сделал, отвесив пощечину сплетнику.