Олег Боровский - Рентген строгого режима

На машиностроительном заводе, где я работал начальником лаборатории автоматики, произошло событие, заставившее всех и меня не только задуматься, но и насторожиться. Рядом с кабинетом главного инженера завода появился еще один кабинет, но без надписи на двери, которая всегда была наглухо закрыта. Уже немолодая секретарша директора завода, знаменитая Ольга Анатольевна, сменившая на своем посту одиннадцать директоров, как-то шепнула мне, скосив глаза на закрытую дверь:

– Там два новых сотрудника, оба майора, будьте осторожны...

И я вскоре собственными глазами увидел двух майоров в штатском, которые с хмурым видом выходили из нового кабинета. Не теряя времени, они начали вербовать стукачей-осведомителей среди инженерно-технического состава конструкторских отделов и лабораторий завода. Я поступил на завод в 1938 году, многих сотрудников хорошо знал и со всеми был в отличных служебных отношениях. И вот многие сотрудники, главным образом молодые женщины, стали мне рассказывать, как их пытался завербовать в секретные сотрудники один из майоров. Конечно, рассказывали только те, кто не продал душу дьяволу и наотрез отказался подличать. И еще я успел заметить, что оба майора пристают к тем сотрудникам, у кого «рыльце в пушку»: имеющим репрессированных родственников либо носящим нерусские фамилии. Они недаром ели свой хлеб, и вскоре по заводу разнеслась весть, что арестован один из инженеров турбинного конструкторского бюро за шпионаж в пользу соседнего буржуазного государства. Об этом официально сообщил на общем собрании сотрудников конструкторского бюро один из майоров по фамилии Царев. Большинство инженеров завода к этому сообщению отнеслись с недоверием, знаем мы, дескать, энкавэдистов! Но некоторые сотрудники вспомнили, что арестованный инженер и в самом деле в конце войны ездил в командировку в Швецию и, может быть, действительно попал в лапы иностранной разведки? Кто знает, чужая душа потемки... Но почему – спрашивал я себя – его не судили открытым судом? Наш завод не военный, никаких особых тайн не было, вот бы и рассказали нам в его присутствии обо всех его грязных делах! Что-то тут не так, с тревогой рассуждал я, и мне надо быть особенно осторожным... И только через год, после окончания уже моего следствия, я узнал, что инженер получил срок не за шпионскую деятельность, а за беседу во время обеденного перерыва. Кто-то принес журнал «Америка», и все стали с интересом рассматривать его, и обратили внимание на статью с фотографиями о жизни американского фермера, и про себя сравнили жизнь советских колхозников с жизнью американского фермера. Все сравнивали молча, только он не удержался – и позволил себе вслух выразить свое восхищение. Этого восхищения оказалось достаточно для Военного трибунала, который и врезал инженеру по статье 58-10 часть 1 – десять лет строгого лагеря.

Я давно заметил, что если человек чего-нибудь очень ждет – это обязательно случится...

В один из теплых дней конца августа 1948 года я сидел на скамейке в сквере Русского музея, ожидая своего приятеля по работе. Неожиданно ко мне подсели две серые личности, и один из них спросил, не был ли я в плену, что-то мое лицо им знакомо.

– Нет, в плену я не был, – отвечаю, и тяжелое предчувствие сжало сердце.

– Мы из МГБ, – сказал один, протягивая небольшую продолговатую книжечку с фотографией, где действительно было написано, что он старший лейтенант Министерства государственной безопасности.

– Оружие есть? – вдруг спросил второй и быстро и профессионально ощупал меня всего, даже залез в задний карман брюк.

«Вот когда пришел мой день», – успел подумать я, и все внутри у меня заледенело... Не чуя земли под ногами, я пошел с ними куда-то в сторону, один впереди, другой сзади, и так строем мы подошли к черной машине и поехали по знакомым улицам на Литейный проспект, где возвышалось огромное, облицованное розовым гранитом, здание МГБ, «Большой дом», как прозвали его ленинградцы... Десять лет назад, так же вот, на черной машине, к этому дому привезли моего отца, потом мою мачеху, и они не вернулись... Теперь и мой черед.

Машина с Литейного свернула направо, на Шпалерную, как звали эту улицу раньше, и уперлась носом в глухие железные ворота. Прошло несколько секунд, ворота бесшумно, будто сами собой, открылись, машина въехала во двор, и ворота так же бесшумно закрылись. «Интересно, – подумал я, – тела расстрелянных вывозят через эти же ворота, или внутри есть собственный крематорий?» И в этот момент я вспомнил, что как-то во время блокады, зимой 1941/42 года, проходил по Шпалерной мимо Большого дома, и в нос ударил отвратительный, совершенно особенный запах, а из железной высокой трубы валил густой черный дым с хлопьями…