Джоан Харрис - Блаженные шуты

— Многие годы я скитался по разным дорогам, пытаясь найти свой путь, но только сейчас я его нашел. Все те годы я стремился к цели, которая, как мне казалось, мне необходима, и она обернулась не более чем пустым капризом в погоне за дальним концом радуги; все те женщины, которых я желал, которыми играл и которых жестоко наказывал — за то, что они либо чересчур низкорослы, либо чересчур уступчивы, либо чересчур молоды, либо чересчур смазливы…

— У нас нет времени на эти разговоры, — отрезала я, стряхнув его руку с моего плеча. Но он не замолчал, и каждое произносимое им слово какой-то изощренной болью отзывалось во мне.

— Послушай, не отпирайся! Зачем же ты иначе пришла сюда за мной? Всегда была только ты, Жюльетта! Только ты. Неважно, любила ты меня или ненавидела, мы две половинки целого. Мы подходим друг другу. Дополняем друг друга.

Невероятным усилием заставляя себя не глядеть на него, я ускорила шаг.

— Упрямая! Неужели я недостаточно долго гнался за тобой? — Теперь в его голосе слышалась злость, даже некоторое отчаяние.

Я еще ускорила шаг. Фонарь уже осветил полураскрытую дверь арестантского дома. Я выбежала на холодный воздух. Я все еще слышала шаги Лемерля за спиной, спотыкающегося, чертыхающегося во тьме. Моя тень диким зверем бежала впереди меня.

— Ты дура! — теперь уже орал он, совершенно позабыв про то, что его голос услышат и другие. — Неужели ты не понимаешь? Жюльетта! Какие еще слова мне надо подобрать?

Я больше не могла этого слышать. Я не хотела это слышать. Я бежала вперед, в ночь, в ушах со свистом проносилась мимо тишина, но как бы плотно ни прикрывала я уши, там, в глубине я все еще слышала его, чувствовала его призрак, отзвук его страсти.

Я бежала из Ренна стремительно, без оглядки. Только я одна знала, что убегала я от двух преследователей. Знаешь, Перетта, если и впрямь грешно радоваться, тогда мы грешницы обе, потому что жизнь без Лемерля вовсе мне не кажется жизнью. Я напишу тебе, мое солнышко, и пошлю письмо со следующим подоспевшим посланником. Ходи усердно за моими травами, только не выращивай больше ипомеи. Ромашка приносит сладкие сны, а лаванда — сладкие мысли. Я желаю тебе и того и другого, и еще всю ту любовь, которую ты заслуживаешь.

Все начинается и все кончается молитвой. Выглянув на мгновение из повозки на солнечный свет и увидев проплывавшие мимо меня алые фургоны, я чуть было не подумала, что это те самые бродячие актеры, которые приехали к нам в тот самый день. Всемирная труппа Лазарильо, Трагедия и Комедия, Дикие звери и Чудеса. Я говорю себе, довольно я всего этого насмотрелась. Но на их костюмах и блестки, и меха, и кружева, и все это алое, и золотое, и изумрудное, и краповое, и пыльно-серое, и придыхание флейты, и звук барабанов, и маски, и ходули, и танцоры с жирной краской на щеках, и дорожная грязь — все рождает такой сладкий, такой чистый отзвук в моем сердце, что я приоткрываю шире оконце фургона и прислушиваюсь.

Флер уже там, ее голубое платьице гордо развевается на ветру, босые ноги в пыли. Она визжит и хлопает в ладоши, когда пожиратель огня изрыгает пламя прямо на солнце, акробаты крутят сальто, перескакивая с одних плеч на другие, Жеронте плотоядно поглядывает на скромницу Изабеллу, Арлекин со Скарамушем сражаются на деревянных шпагах, украшенных разноцветными ленточками.

Флер увидела, что я гляжу. Помахала мне, и я заметила в ее руке что-то белое, то ли платок, то ли клочок бумаги. Вот она говорит со Скарамушем — он высокий, прихрамывает на левую ногу, волосы схвачены сзади лентой, — он что-то шепчет ей на ухо и как будто улыбается своей длинноносой маской. Флер слушает, кивает, потом бежит ко мне, белый предмет — теперь я ясно вижу, это листок бумаги — трепещет в ее руке. Она откидывает парчовую занавеску, нагретую солнцем, та слегка приминается у нее в пальцах. Теперь я вижу, что это не письмо, а программка. Я читаю:

Le Théâtre du Phénix [67] Театр «Феникс» (фр.).

представляет

La Belle Harpie [68] «Прелестная Гарпия» (фр.).

Пьеса в пяти действиях

Под строчкой курсива изображена крылатая женщина, волосы буйно развеваются, она стоит на верхушке башни, в то время как толпа зевак смотрит снизу в изумлении. Над рисунком, как геральдическое украшение, — горящая птица над лилией и выведен девиз, от которого я долго не могу отвести глаз:

И несть конца моей песне.

И тут невольно меня разбирает смех. Кто бы мог сомневаться. Этот феникс над лилией, уже никакой не черный дрозд, а птица, возрожденная из пепла… Его отвага не знает границ, его наглость не знает предела!