Джоан Харрис - Блаженные шуты

И вдруг прямо перед собой вижу: еле видная паутинка, веревка. Это прямо было чудо какое-то; падая, я чуть не упустила ее, но все же сообразила ухватиться. Правой рукой промахнулась, но инстинкты еще были живы, и я крепко уцепилась левой, на мгновение закачавшись в воздухе в каком-то дурацком неверии, — как вдруг увидала бледное личико в прорехе крыши, искаженное нетерпеливыми потугами изобразить мне губами какие-то знаки. И я поняла.

Перетта не бросила меня. Должно быть, она вскарабкалась на леса, оставленные работниками, и наблюдала за происходящим в дырки между филенками. Я подтянулась кверху — умение карабкаться по канату, как и балансирование на нем, забывается не скоро, — и выбросилась на скользкую крышу, как рыба на берег.

Некоторое время я лежала без сил, и Перетта обнимала меня, ухая от радости. Внизу под нами закипали звуки, непостижимые, как волны прилива. Мне кажется, я потеряла сознание; какое-то время я куда-то плыла, омываемая дождем, и запах моря щекотал мои ноздри. Больше я не взлечу никогда. Я это понимала; это был последний полет Крылатой Элэ.

Но вот Перетта потормошила меня легонько маленькой ручкой. Я открыла глаза: передо мной быстро замелькали в мимическом рассказе ее руки. Лошадь; знак «скорее»; жест, каким она всегда изображала Флер. И снова. Флер, скачка, быстрее. Я села, голова у меня кружилась. Моя дикарка права. Чем бы ни закончилась драма Лемерля, оставаться здесь неразумно. Сестра Огюст также завершила программу последним своим выступлением, и я поняла, что, в конце концов, я об этом не жалею. Взяв меня за руку, Перетта молча повлекла меня к лестнице, которая по-прежнему стояла на своем месте в пятнадцати футах ниже по склону крыши. Казалась, Перетта совершенно не испытывает страха, она лазала по крыше с легкостью кошки, легонько балансируя на краю сломанного водостока, пропуская меня впереди себя. Капли дождя хлестали по лицу и барабанили по голове, гром громыхал над головами, точно камнепад в горах, примерно в ста ярдах стояло пораженное молнией и охваченное пламенем дерево, озаряя все вокруг слабым апокалиптическим сиянием. И посреди всей этой бури мы с Переттой хохотали, как безумные; мы хохотали от чистой радости перед дождем и грозой, от того, что мне удалось вырваться, и прежде всего — мы хохотали над выражением его лица, над выражением лица Лемерля, увидевшего, что ему не избежать беспримерной расправы от стаи разъяренных монашек…

Потом мне рассказывали, что сам он не сопротивлялся, лишь тупо твердил, что невиновен, и все продолжал в изумлении смотреть на то место, где меня уже не было. Как будто земля разверзлась под ним. Рассказывали, слова его утратили особое колдовство в столкновении с этим неведомым, куда более впечатляющим чудом. Конечно, им, должно быть, показалось, будто я растворилась в воздухе. Чудо, вскрикнул кто-то, чудо, и уже не было сомнений, что эта парящая в воздухе женщина была истинная Сент-Мари-де-ля-Мер, пришедшая, как в старых сказаниях, на выручку к своим дщерям.

Обнаружение загоревшегося от молнии дерева в ста ярдах от монастыря также воспламенило слухи о чудесном избавлении. Я слыхала, что теперь построили для Святой Марии Морской маленькую часовенку, что новую Марию вернули на материк и что перед монастырской часовней появилась новая русалка, настолько похожая на прежнюю, что почти не отличишь. Уже известно, что она обладает искусством целительства, и даже из Парижа приходят сюда паломники, чтобы поглазеть на то место, где она явилась глазам более шестидесяти очевидцев.

Епископ Эврё поспешил подтвердить легенду о Явлении, объявив Лемерля самозванцем и обвинив в многочисленных обманах и безнравственности. Чудесное появление лилии, эмблемы Святой Девы, на плече обвиняемого было истолковано как явное доказательство истинности Явления Девы и одновременно его собственной связи с силами Тьмы, после чего его, подавленного и не сопротивлявшегося, взяли под стражу, чтоб судить мирским судом.

Невольно я испытала некоторое чувство печали. Я ненавидела его в прошлом, но с тех пор, мне кажется, я лучше его узнала, и если не простила, то по крайней мере стала понимать. Его, по слухам, увезли на материк, к реннскому судье для допроса. Ненадолго я наведалась в Ренн, видала то круглое здание, в котором его содержали, читала оповещение на дверях об его аресте. Там же объявлялось и о предстоящей над ним экзекуции — пожалуй, я узнала мстительную руку епископа в кое-каких деталях, и это явно превосходило по изобретательности и жестокости расправу над убийцей короля Равальяком.