Бернард Корнуэлл - Рота Шарпа

- Это прапорщик Мэттьюз, сэр. Он привел пополнение.

Высокий кивнул прапорщику:

- Рад, что вы здесь, Мэттьюз. Я Шарп, капитан Шарп. А как вас зовут?

- Мэттьюз, сэр, - прапорщик уставился на Шарпа, его челюсть отвисла. Офицер, которого пороли? Он осознал, что отвечает неадекватно. – Уильям, сэр.

- Доброе утро – и добро пожаловать, - Шарп попытался быть любезным. Он ненавидел каждое утро, а особенно это: сегодня Тереза должна была уехать в Эльвас, а оттуда уже рукой подать было до границы и Бадахоса. Снова разлука. – Где вы оставили людей?

Мэттьюз не оставлял их нигде, все решения принимал сержант, но прапорщик уверенно указал за ворота:

- Снаружи, сэр.

- Так заводите их, заводите, - Шарп вытер голову куском мешковины. – Сержант Харпер! Сержант Рид! – Харпер позаботится о размещении новобранцев, а Рид, трезвенник-методист, разберется с ротными журналами. Денек будет тот еще.

Шарп быстро оделся. Дождь прекратился, хотя бы на время, но с севера по-прежнему дул ветер, неся с собой перистые облака, обещавшие, что в марте погода снова испортится. По крайней мере, батальон одним из первых доберется до Эльваса и сможет выбрать для постоя сравнительно уютные места, пускай и с видом через границу прямо на Бадахос. Между двумя крепостями, стоявшими по разные стороны небольшой долины, было всего 11 миль, но, несмотря на такую близость, выглядели они совсем разными: Бадахос – крупный город, центр провинции, а Эльвас – всего-навсего небольшой рынок с пристройками, огражденный далеко вынесенными защитными укреплениями. Эти португальские стены смотрелись впечатляюще, но только не в сравнении с испанскими фортификациями, преграждавшими дорогу на Мадрид. Шарп знал, что поводов для беспокойства нет, но огромная крепость на восточном краю долины казалась ему зловещей, и ему не хотелось думать, что Тереза будет там, за высокими стенами и широкими рвами. Но она должна была вернуться к ребенку, его ребенку, а ему предстояло найти ее и защитить, когда придет час.

Мысли о Терезе и Антонии вдруг были грубо прерваны, порваны в клочья, сменившись отвращением и тошнотой: здесь, в Эльвасе объявилось его прошлое, его ненавистное прошлое! Все то же желтое лицо, то же характерное дерганье головой и тот же смешок! Боже! Здесь. В его роте? Их глаза встретились, и Шарп увидел наглую ухмылку и безумный взгляд.

- Стой! – сержант оглядел пополнение. – Налево! Смирно, ублюдки! Заткни свой чертов рот, Смизерс, или я заставлю тебя вылизывать пол в конюшне! – Сержант четко повернулся, промаршировал к Шарпу, встал по стойке смирно. - Сэр!

Прапорщик Мэттьюз перевел взгляд с одной высокой фигуры на другую:

- Сэр? Это сержант...

- Я знаю сержанта Хэйксвилла.

Сержант усмехнулся, обнажив редкие желтые зубы, и слюна капнула на его щетинистый подбородок. Шарп попытался вспомнить, сколько ему лет. Хэйксвиллу должно быть как минимум сорок, а то и сорок пять, но глаза его по-прежнему были глазами невинного ребенка. Они не мигая смотрели на Шарпа, полные удовольствия и презрения. Шарп знал, что Хэйксвилл попытается переглядеть его, поэтому обернулся и увидел поправляющего ремень Харпера, который как раз входил во двор. Он кивнул ирландцу:

- Можете скомандовать «вольно», сержант. Найдите им место где спать и еды.

- Сэр!

Шарп снова повернулся к Хэйксвиллу:

- Вы тоже присоединяетесь к роте?

- Сэр! – выкрикнул тот, и Шарп вспомнил, как педантично Хэйксвилл всегда соблюдал армейский порядок. Никто лучше него не исполнял строевую, никто не отвечал более четко, хотя в каждом его действии сквозило презрение. Невозможно было что-то доказать, разве что придраться к выражению этих детских глаз, глядевших так, как будто внутри идеально правильного солдата сидел и посмеивался, дурача армию, сумасшедший. Лицо Хэйксвилла исказилось в ухмылке: - Удивлены, сэр?

Шарп был готов убить его на месте, чтобы навсегда избавиться от этих наглых глаз, вечного подергивания, оскаленных зубов, смешков и ухмылки. Многие пытались убить Обадию Хэйксвилла. Шрам на его шее, выступающий ужасными красными складками, появился, когда ему было двенадцать: он был приговорен к смерти за кражу ягненка. Обвинение было ложным: на самом деле он заставил дочку викария раздеться перед ним, запугивая ее ужом, чей дергающийся раздвоенный язык касался ее теплой шеи. Девчонка стянула одежду и завопила, когда парень навалился на нее. Прибежал отец, девица не пострадала, но чтобы избежать огласки, оказалось проще дать судьям взятку и обвинить парня в краже ягненка, поскольку за это полагалась смертная казнь. Даже тогда никто не хотел, чтобы Обадия Хэйксвилл остался жив, кроме, может быть, его матери, а ее викарий с удовольствием вздернул бы на пару с сынком.