Иен Келли - Казанова

Аналогичным образом в поездке в загородное имение в Пазиано, где у него ранее была связь с Лючией, Казанова встретил молодую невесту, отличавшуюся несколько деревенской простотой. Выезжая во время грозы на карете из имения, он безжалостно воспользовался ее боязнью молний для того, чтобы убедить ее сесть к нему на колени и прикрыться плащом, и в конечном итоге одержал «наиболее полную победу, которую когда-либо получал искусный фехтовальщик». Ему было семнадцать лет. Хотя он и пишет в своих мемуарах о ней как о глуповатой и претенциозной молодой женщине, которая с самого начала между ними флирта была в курсе его намерений, этот эпизод вряд ли показывает его кем-то иным, кроме как искателем сексуальных удовольствий. Человека, который позднее заявлял, что хотел спать только с женщинами, в которых был влюблен, разоблачает его собственное перо. Молодая невеста отшучивалась, что поклялась не садиться в карету ни с кем, кроме будущего мужа. Когда она выбежала оттуда, возница расхохотался. «Почему ты смеешься?» — спросил Казанова, который учел возможность того, что кучер при случае будет очевидцем ненасильственного бесчестия невесты.

«Вы знаете почему», — записывает Казанова ответ ухмыляющегося свидетеля.

Хотя Джакомо Казанова начал карьеру как «серийный бабник» и позднее это создало ему славу, мать — выступавшая на сцене в Польше — по-прежнему хотела в будущем видеть его в лоне церкви. В духе церковной политики восемнадцатого века Дзанетте Фарусси, не слишком благочестивой звезде комедии дель арте, тем не менее удалось убедить королеву Польши, свою поклонницу, написать ее дочери и королеве Неаполя с предложением другого поклонника итальянской сцены, Бернардо де Бернадиса, на должность главного викария Польши в епископство в Калабрии, которая была подарком неаполитанской короне. Иными словами, мать Казановы оказалась в состоянии помочь карьере своего приятеля-итальянца, будучи в Польше. В ответ он должен был найти местечко для ее сына. «Он направит тебя на путь к высшим кругам Церкви, — писала она взволнованно Казанове в начале 1743 года. — Представь мое счастье, когда, двадцать или тридцать лет спустя, я наконец увижу тебя епископом!»

Казанова писал, что, казалось, смирился. Ради своего будущего он должен был оставить Венецию во имя трудов на ниве Римской католической церкви в Риме и на юге Италии. «Прощай, Венеция, говорил я себе. Я тратил время на пустяки, а в будущем меня станут волновать только великие и важные вопросы».

Как всякий молодой человек, оказавшийся перед сложным жизненным выбором — если мы верим писавшему про себя взрослому мужчине, — Джакомо Казанова одновременно ощущал прилив самоуверенности и едва подавляемого страха. Без сомнения, он знал, даже в восемнадцать лет, что принятие полных священнических обетов отвечало венецианской традиции, но вряд ли — действиям честного человека, если даже невеста в Пазиано вырвала у него признание в том, что он грешный служитель Божий. Но и амбиции, и связанные с ними проблемы уже стали для Казановы наркотиком.

Вдень 18 марта 1743 года умерла Марция Фарусси, любимая бабушка Джакомо. Он ухаживал за ней во время ее последней болезни, и эта утрата оказала непосредственное воздействие на его жизнь. Братья Гримани завладели остатками недвижимости семьи Казанова и заявили Джакомо, что ему придется перебраться из семейного гнезда в более дешевые съемные апартаменты. Его мать оставалась в Польше. Но поскольку волею обстоятельств и так предстояло изменить жизнь и уделить внимание служению церкви, то первым шагом на пути к действительной и метафорической дороге в Рим стала распродажа обстановки квартиры на Калле-делла-Комедиа. Сначала продав занавески и постельное белье, а затем мебель и венецианские зеркала, Джакомо положил в карман все вырученные деньги, не поделившись с братьями и сестрой (Джованни и Франческо учились искусству, Гаэтано и Мария находились на попечении Гримани). Это был злой и неправедный поступок, который положил начало серии событий с непредвиденными последствиями, но который также говорил об эгоцентричной сущности Казановы, полагавшего, что весь непосредственно его окружающий материальный мир, в самой своей малости, дан ему в личное пользование.